Сень горькой звезды. Часть вторая - [30]

Как-то раз изловили казаки арестанта беглого. Их, варнаков, с Руси полные баржи в тот год в Нарым везли. К пристани за дровами пароход приткнется – бабы деревенские хватают, что у кого под рукой из припасов есть, и бегут что есть мочи несчастных арестантов кормить: помнят, что и сами в Сибирь не по своей воле попали. Неважно, что одни за грабеж, другие за разбой, третьи за душегубство в каторгу идут – для богомольных бабенок они все как один страдальцы. А и всякие среди них попадались: и старцы, и совсем мальчишечки, бледные, истомленные, жалостные... Загнали их в баржу, закрыли решетками, а они сквозь прутья глядят и то ли поют, то ли плачут по волюшке: «В воскресенье мать-старушка к воротам тюрьмы пришла, своему родному сыну передачу принесла...» От той тоски по воле порой и бежали арестанты куда глаза глядят. Было раз: на Тобольском тракту разоружили конвой колодники, разбежались по лесам и болотам, да только от народа куда ты денешься? Как объявили награду за каждую голову – татары их тут же и переловили и выдали. С этапа мудрено скрыться. С поселения бежали удачливей. Особенно когда беглец телом здоров, умом отважен и при средствах – такому тайга не в тягость.

Этот ссыльный, которого казаки словили, еще по зимнику в бега подался: подкупил местного мужичка, тот положил ссыльного в сани, закидал сверху навозом и средь бела дня вывез из села прямо мимо пристава. А за околицей его другие люди приняли, поставили на лыжи – и в лес, на заимке погоню пересидеть. Отсиделся арестант до весны, а когда суматоха и большая вода схлынули, стал дальше пробираться. Возле Иртыша его казаки и сцапали.

В общем, пришлось Ивану Михайловичу арестанта в город доставить. По уставу на такое дело всегда двоих отряжали, а тут случилось перед праздником, ехать никому не хочется, вот и уговорили старшину нарядить арестанта в ножные кандалы и отправить с одним Иваном: чай, с железом на ногах из лодки не выпрыгнет. Иваново дело – казачье. Щелкнул каблуками, щелкнул затвором и повел кандальника к лодке.

Заведено, что арестанты в неволю на лодках сами себя везут: конвоиру грести не положено, чтобы ружье на изготовку держать. Посадил Иван Михайлович арестанта на греби, сам на корме устроился. Арестант свой сундучок в сухом месте приладил, кандалы поудобнее пристроил, чтобы меньше терли, уперся в кокору босыми пятками и взмахнул веслами – оказалось, грести мастак. В общем – поплыли. Время немерено, путь неблизкий, сидят двое в лодке лицом к лицу, глядят друг на друга как коршун с соколом: схожи обличьем, оба в рванье, оба подневольны, а вот враги, и каждый другого исклевать готов. Арестант придушил бы казака за то, что тот его в страшную Тобольскую тюрьму на погибель и муки гонит. А казак прибил бы беглеца за то, что оторвал его от неотложных дел, от жены беременной, да еще накануне Христова праздника...

Плывут, глядят недруг на недруга и поочередно тоскливые песни поют. Песня – она из глубины души человечьей идет. По ней человека хорошо понять можно, если он не напоказ, а для самого себя ее заводит. Арестант, тот все песни каторжные запевал: «Тим-бом, тим-бом – слышен звон кандальный, тим-бом, тим-бом – путь сибирский дальний. Тим-бом, тим-бом – слышно там и тут: нашего товарища на каторгу ведут...» У кандальников песен – слушать не переслушать. Когда, бывало, повечеру Иртышом пароход баржу с каторжными ведет и они затянут свою кандальную, да стройно так, с голосами и на весь плес, – выбежишь на берег и, как молитву, не наслушаешься. На реке, как в храме, песня высоко и гулко звучит, широко разносится, даром что от того пения на сердце озноб и по спине мурашки... Однако тот арестант чернявый про кандалы не случайно пел – сильно они ему докучали: то ли вокруг сапог железа не сомкнулись, то ли что, только казаки ему их на голые ноги надели. От железа у кандальника кожа под обхватами и без того в кровь содрана, а вдобавок еще и комары на безветрии голое тело жучат без продыха. И отогнать нельзя: руки гребями заняты. Бросит арестант весла, размажет кровососов по лодыжкам, а лодку тем временем течение да ветер обратно снесут – опять же беглому несчастье. Вот и сучит он нога об ногу, как зеленая муха, чтобы комаров согнать, а кандалы от этого шевеления в тело не хуже гнуса впиваются. Одно слово – мука. А он и терпит, и песни поет. Иван Михайлович и сам не прочь хорошей песней душу согреть: смолоду певун. Может, из-за песен своих и пришелся Марье по сердцу...

Так и плыли: вроде как состязание у арестанта с казаком пошло. Арестант свою песню кончает – казак другую заводит. И от тех песен промеж недругов будто теплота прошла. Особенно когда Иван вспомнил, как у них за столом «Бродягу» поют: «Бродяга к Байкалу подходит, рыбацкую лодку берет...» Беглому ли той песни не знать! Подхватил он – и потекла песня над рекой так славно и слаженно, как у товарищей после третьей чарочки...

Пришло время перекусить – приткнулись к берегу. Иван свой харч из котомки достал: хлеб, лук и язь вяленый. А у арестанта нет ничего – его казна кормить должна, а казаки и не позаботились. У Ивана в одиночку кусок в горло не пошел. Располовинил он свои запасы – ешь, Божья душа. А варнак сверкнул черным оком: «Подаяния не принимаю. Если уступите – куплю». И сундучок свой открывает. Вытряхнул рубашонки, надавил где надо, и открылось у сундучка второе дно – а там ассигнации. Подает он Ивану десятку: «Получи за обед, казак. Все равно в тюрьме отберут...» Десятка – деньги крупные, на нее новую лодку купить можно. Только Иван Михайлович при всей нужде на легкие деньги не падок был и насилу уговорился их принять, с условием – за это с первым зимним обозом в тюрьму передачу доставить. А еще кандалы с кровоточащих ног арестанта снял. «Не доживу я до твоей передачки, – загрустил варнак – Оттого я из ссылки и в бега подался, что предал меня провокатор, и теперь за участие в боевке мне столыпинский галстук повешают. Возьми все деньги, только отпусти на волю».