Сень горькой звезды. Часть первая - [43]

Закрестились, заголосили бабы, а мужиков из-за столов будто ветром сдуло. Одной рукой надевая шапку, а другою хватая ружье, повыскакивали чалдоны на улицу и глазам не поверили: над самым поселком, едва не задевая за верхушки кедров лыжами, описывали круги сразу два аккуратных зеленых самолетика. Никогда еще не появлялся самолет над поселком, а близко его и вообще разве что фронтовики видели. А тут сразу два, да еще так низко, и все кружат и кружат. Неспроста, видно, разлетались, не к добру.

Пришлось поручить посыльной Еремеевне спросить объяснения у Никиты Захарова. Немало порыскав по селу, Еремеевна отыскала его у счетовода Чулкова за важным занятием. Оба ветерана за столом пили брагу и вспоминали войну. Прервав свое серьезное дело, бывшие фронтовики наперебой и дружно пояснили Еремеевне, что самолеты – вероятно, топоразведчики, местность разведывают, карты сверяют. У них на Первом Украинском, прежде чем десант выбросить, всегда воздушную разведку делали... Ветераны прослезились, обнялись и от полноты чувств дружно грянули: «...Идет война народная, священная война!..»

До смерти перепуганная Еремеевна, позабыв затворить за собой двери, заспешила разнести по поселку страшную весть: «Никита говорит – это пока токо разведчики, перед десантом. Война идет!»

Неужто опять война?! И до нашей глуши дошла? А чем черт не шутит. Америка давно уже бомбой машет, может, уже доигралась. Не скоро и узнаешь правду: пока лед не пройдет, ни почты, ни газет не жди. Всполошила деревню Еремеевна. Сообразили послать к Чулкову повторную делегацию. Глуховатой Еремеевне больше не доверили, подобрали охотников посолиднее. Делегаты Никиту и Чулкова застали на прежнем месте, но разбудить и добиться чего-нибудь вразумительного так и не сумели. От Чулкова пошли к директору школы, послушать приемник. Директор разволновался от новости, принялся крутить ручки у батарейной «Родины», но, то ли батареи подсели, то ли помехи тому причиной, только удалось ходокам разобрать меж эфирных шумов речь исключительно нерусскую, что еще больше укрепило закравшиеся опасения. А потому даже те, кто слуху о войне не очень и поверили, ружья на всякий случай к ночи зарядили.

Среди всей этой кутерьмы Витьке Седых пришла в голову очередная озорная мыслишка, что наступило самое подходящее время испробовать под шумок раздобытые в экспедиции сигнальные ракеты. С великим трудом уломав Карыма одолжить на один вечер его знаменитую «громыхалку» восьмого калибра – к ней ракеты должны были свободно подойти, – он под покровом темноты пробрался за околицу, у которой чернел старый сруб засольного пункта рыбозавода. Укрывшись под его стеной, Виктор зарядил белую ракету и взвел курок...

Как раз в это самое время Никита Захаров, добравшийся наконец до дому, понуро сидел на лавке у окна и терпеливо сносил измывательства своей благоверной супруги, которая, не довольствуясь теми муками, что причиняло муженьку выходящее похмелье, старалась довершить их непрерывным, на самой высокой ноте, выматывающим душу назидательным журчанием.

– Лешак бы побрал тебя, непутевого. Вечно тебя черти по бражникам носят, а я по дому одна, горемычная, – причитала она, не переставая между тем возиться возле печки. – Говорили мне люди добрые: не ходи за него, непутевого. А я, горда, чужих слов не послушалась и грущу всегда одна, как кукушечка. Все на двор смотрю да на улицу: не идет ли по ней мой Никитушка, не несет ли подарочек к праздничку. Посидел бы ты со мной на прощание, иль жена тебе чужее приятелей? Вот останусь я одна-одинешенька, у окна, сирота, очи выплачу: не спешит ли ко мне в дом письмоносочка, не готовит ли бумагу казенную?..

По части причитаний с Анной в поселке никому не сравниться, она, можно сказать, профессионалка. Случится ли умереть кому или обряжать невесту – кличут Анну. Никите слушать ее не переслушать до полночи: заводится она надолго, на муже свое искусство оттачивает.

– Что за блажь ты несешь, верещага! – насмелился Никита в тон жене перервать причитания. – Схоронить меня, что ли, задумала? Что ты воешь по мне, как по мертвому? Замолчи, а то горе накаркаешь. Мое сердце беду близко чувствует...

Анна брякнула на стол крынку с антипохмельным клюквенным морсом, по привычке повернулась к переднему углу, где вместо иконы красовался Буденный во всех регалиях, и простонала:

– Святый Боже со всеми апостолы! Мой мужик беду только чувствует! Вся деревня вокруг исстрадалася, а мой простофиля в неведеньи. Ты прости мою душу грешную, согрешила я с ним не единожды...

Выждал Никита момент между всхлипами и ругнулся по-своему:

– Ах, разжабь тебя! Говори толком, что приключилось.

– Так война ведь идет, Никитушка! Неужели еще не слыхивал? – разрыдалась вконец Анна. – В поселке давно все встревожились, нынче в ночь парашютистов ждут.

Вон в чем дело, оказывается. Никита и сам смутно помнил, что где-то краем уха уже слышал про самолеты, войну и десант. Значит, вон чем дело с Кубой закончилось. Надо сходить разузнать как следует. Никита отставил пустую крынку и сунул ноги в валенки. И в этот миг за окном темнота раздвинулась, как от сполохов. Высоко выброшенная из длинного ствола Карымовой «громыхалки», белая ракета повисла высоко над поселком, наполнив ночь неживым белым светом.