Сень горькой звезды. Часть первая - [32]

Богатейшие рыболовецкие угодья раскинулись поблизости – заливные сора, зимовальные ямы и плавные пески. Главная пища остяка – рыба, и рыбаки, возвращаясь после удачного лова, объясняя удачу волею живущих в деревьях богов, оставляли у корней кедров жертвенную рыбу, украшали ветви разноцветными лентами.

Каждую весну, а в неблагоприятные для рыбалки годы и по нескольку раз в сезон у подножия великанов собирались окрестные ханты на многодневные шаманские камлания в честь «обского старика» – царя всех рыб. Дым от костров и грохот бубнов не поглянулись орлам, и потревоженные птицы навсегда оставили обжитое гнездо.

Шаманы посчитали это недобрым предзнаменованием и предсказали скорые серьезные перемены. Перемены не заставили себя ждать. В начале лета с низовьев, аж из самой Тюмени, пришел пароход с переселенцами. Распоряжалось на нем столыпинское переселенческое ведомство, взявшее на себя труд населить и освоить забытый царем и Богом необъятный Тобольский Север.

Зайти в незнакомую протоку капитан не рискнул, и причалил пароход от юрт в отдалении – к самым кедрам. Под их священные кроны ругливые матросы и бородатые озабоченные мужики поволокли с парохода различный домашний скраб и с трудом стянули по крутому трапу двух коров со свиньей.

Ошеломленные происходящим, ханты издали робко наблюдали за разгрузкой, не торопясь приближаться к дымящей громаде, зацепившейся канатом за один из священных стволов. Чиновник переселенческого ведомства, с двухрядьем мундирных сияющих пуговиц на плоской груди, увязая в песке, величественно приблизился к группе почтительно ожидающих туземцев. «Как ваше место зовется?» – спросил он, махнув рукой в сторону юрт. Старый шаман Спиря Проломкин, плохо понимающий по-русски, оглянулся на речную излучину и коротко буркнул: «Ега». «Что у них за названия такие, – не удовлетворился чиновник, раскрывая толстую книгу, – неблагозвучность одна: не то яга, не то ега. Не заносить же, в конце концов, что я три семьи у Яги высадил! Запишем лучше: Нега, три семьи, семнадцать душ». И, повернувшись опять к остякам, сообщил назидательно: «Этих людей к вам направил сам губернатор. Живите дружно!» После чего с чувством честно исполненного долга удалился обратно на пароход.

Примерно так сообщает предание о появлении на берегу Неги первых русских поселенцев. Впрочем, не совсем первых. Еще задолго до них приплыл на лодке откуда-то со стороны Парабели сумрачный русский мужик по имени Игнат и за бутыль водки купил себе право поставить дом рядом с остяцкими юртами. За это переселенцы обозвали Игната Новосельцем.

С той поры священное место остяков у четырех кедров стало речной пристанью, для удобства произношения переименованной в Три кедра. Но не только пристанью: в удаленном от всех веяний культуры и цивилизации убогом северном селении пристань стала не просто местом встреч и расставаний, даже не окном в далекий и непонятный, сотрясаемый страстями мир, а местом общения и, если хотите, клубом. Вот в таком качестве и прослужила пристань у Трех кедров лет этак с пятьдесят. Подрастая вместе с поселком и вместе с ним встречая пароходы, кедры приветливо укрывали разлапистыми ветвями и приезжающих, и покидающих навеки суровый берег. Привечали они задиристых рекрутов и политических ссыльных, уезжающих на учебу задорных комсомольцев и прибывших не по своей воле угрюмых спецпереселенцев. Вместе с солдатками ждали возвращающихся с Отечественной и прятали за стволами слезы недождавшихся.

Полюбившие свои кедры поселяне по негласному, может быть именно потому и нерушимому, правилу ни единожды не осквернили их нежной коры ударами варварского орудия колота, чтобы не обречь любимцев на медленную и мучительную гибель. Когда какому-нибудь любителю орешков совсем уже не терпелось угостить на гулянье свою зазнобу, он подбирал себе шест подлиннее и с его помощью старался сбить несколько шишек. Крупные, напитанные клейкой смолой шишки можно тут же испечь в горячем песке под костром, чтобы желтые ядрышки стали еще вкуснее, а смола не пачкала рук. И тогда, потихоньку щелкая орешки, под рассказы бывалых людей коротать в ожидании парохода долгую сентябрьскую ночь. А уж если дело происходит ранней весной, когда о шишках нет и помину, можно прихватить на пристань ведерко картошки и большой походный чайник – с ними ожидание не покажется чрезмерно томительным. В теплую весеннюю ночь, когда «щепка на щепку лезет» и в звездном небе непрестанно гогочут гусиные табуны, а на песчаных косах галдят неугомонные чайки, стоит прихватить с собой еще и гармониста, тогда время пролетит и совсем незаметно.

И сегодня, чуть поодаль от пристани, рассыпался в ночи фейерверком искр большущий костер и призывно заманивает гармошка: это комсомольцы провожают своего секретаря Сашку на службу в армию. Вокруг огня – девичий писк, смех и частушки. «Эх, черти табак толкли, угорели – да спать легли», – звонкий девичий голосок пронесся над присмиревшей рекой и оборвался на середине. Но гармошка подзадоривает, и частушку подхватывает неокрепший басок: «Бросим, Ванька, водку пить – пойдем на работу, будем деньги получать каждую субботу!» Другой, уверенный и громкий, продолжает: «У гнедого жеребца подтянуло пузо – не желает он овса, просит кукурузы!» Да разве уступят когда-нибудь девчонки первенство: «Нынче вводит сельсовет новую традицию: у кого миленка нет – едут в экспедицию!»