Сень горькой звезды. Часть первая - [31]

Орлик на привязи лаем захлебнулся, виснет на лямке, не в силах оторваться, мордой в снег падает. Зверюга на него и ухом не повел, не глянул и на крохотный костришко – на дыбах пошел на охотника.

Дрогнул старый медвежатник, к нарте кинулся: руки трясутся, левая патрон ищет, правая за ружье хватается. А зверь уж смертельным смрадом в затылок дышит. Этим духом перенесло старика через нарту. Ногой нечаянно крышку с ящика сдвинул. Медведь носом к ящику сунулся и вдруг словно бомба взорвалась!

С небывало диким мявом взвился вверх обезумевший в страхе рыжий зеленоглазый котище, обрушился на оскаленную медвежью морду, всадил в черный нос когтищи и мгновенно взметнулся на ближайшее дерево. Ошарашенный медведь про Ивана сразу забыл и наутек кинулся. Может, и околел потом с перепугу, бывает такое с косолапыми. Только и охотнику плохо стало. Впервые ощутил Иван в сердце боль. Безвольно опустился он на нарту, не в силах пошевелиться. Считай, одной ногой в могиле стоял, точнее, никакой могилы бы от него не осталось, а сожрал бы его голодный шатун, набродившись по зимней тайге. Спасибо Рыжику, спас.

Лишь когда показались в потемневшем небе звезды и угасающий костерок пыхнул последним дымком, сердце отпустило. Развел Иван большой костер на ночь, утра дождался. Рыжик всю ночь на лесине просидел и нипочем не слазил. Пришлось под утро ту березку осторожно срубать и кота от ствола отдирать.

Вот и все, однако. Рыжик в те поры по тайге прославился. Из дальних мест приезжали на геройского кота подивиться, который медведя прогнал и хозяина спас. Ивану за него добрую лайку предлагали (Орлика по осени лось зашиб, промысловые лайки долго не живут), только не похотел Кремнев своего друга менять. Когда кот от старости умер, старик с него шкуру снял, в сундуке хранит. Когда в буранную непогодь заломит у старика кости, приложит он ее к больной пояснице, и ровно бы легче станет. Память о друге хорошо согревает. Да-а...

Карым замолчал, и в наступившей тишине стало слышно, как кипит на печи чайник и где-то далеко за островом шлепает по воде плицами пароход. Поляна у сторожки сразу опустела. Остался лишь задремавший на крылечке Петька Аристов. Наверное, ему снились добрые Шингораевы звери, потому что он сладко посапывал и счастливо улыбался во сне.

Толя Белов помог Карыму перенести Петьку в сторожку и пустился по берегу догонять остальных. У берега пофыркивала на малых оборотах «блоха малого калибра». Жорка прогревал двигатель.

– Эй, парень! – обрадовался он Толе. – Ты на пристань? Иди сюда – быстрей дойдем.

Толю дважды приглашать не надо, и вот он уже сидит рядом с водителем.

– Пить будешь? – спросил его Жорка, протягивая бутылку. – Нет? Жаль, я один не смогу. Тогда скажи мне, отчего в вашей деревне все разговоры вокруг медведей крутятся? Что, других тем не имеется или разговаривать не о чем?

– Чудак! Мы же в медвежьем углу живем!

– Тогда понятно, в чем дело. А я уж было расстроился: думал, надо мной скулят. Ну все – поехали!

«Блоха» забурлила винтом и отскочила от берега. Впереди на далекой стрелке маячил неверным пламенем костер: там пристань. Блоха раздвинула грудью воду и поспешила на огонек. Темная вода зашуршала по бортам...

Глава восьмая. Под Тремя кедрами

Позолоченный последним лучом заходящего солнца запоздалый гусиный косяк у кромки материкового берега сворачивает от огней и дымов утонувшего в сумерках поселка и уходит вдоль Неги в пойму. Сверху вожаку хорошо видно, как, готовясь к ночи, заканчивают свои дневные дела люди, дремлет в загонах домашний скот, слоняются без дела собаки. Вот и безлюдная околица, свежевспаханный колхозный огород, темный сруб засольного пункта. Дальше никого и ничего. Одни тоскливые тальники и набирающие цвет черемухи да взметнувшийся над ними ввысь квартет раскидистых кедров, под которыми мечется пламя костра. Гусиный табун из предосторожности взмывает в еще светлое небо, вожак недоверчиво косится на окружившие огонь человеческие фигуры... Вскоре птицы исчезают за Обью, а люди, проводив их глазами, продолжают неторопливую беседу. В темноте ночи яркое пламя очерчивает светлый круг, у границы которого расположились кто на чем ожидающие. Время от времени в костер летит очередной суковатый комель: ночь впереди долгая. Спешить никуда не надо, да и незачем, такая ночь раз в году случается: первого парохода ждут.

Немало повидавшие старые кедры свысока поглядывают на собравшихся и чутко внимают ночным голосам над поймой. Жаль, что деревья безгласны: многое они могли бы поведать. Когда-то давно, лет, может, двести назад, бурные волны вынесли на высокую песчаную гриву пару кедровых шишек. Вездесущие мыши растеребили шишки и попрятали орешки. Шустрый горностай извел мышей, и из затерянных орешков, под защитой тальников и черемух, проклюнулись четыре нежно-зеленые метелки. Удобренная илом земля пришлась им по вкусу, и таежные переселенцы быстро потянулись вверх, обгоняя в темпах своих неизбалованных почвой и светом таежных собратьев. Новоселы окрепли и раздались вширь, почти сомкнув свои раскидистые кроны, убранные особенно крупными, рано созревающими шишками. Чахлые аборигены – тальники отступили подальше из-под их сени и от сознания своей слабости поникли и захирели на фоне величественных пришельцев. Семейство речных орланов облюбовало кедровую развилку для гнезда и выводило в нем потомство многие годы, пока рыбаки ханты, основавшие двумя верстами выше по реке свои летние юрты, не обратили внимание на убежавшие от тайги деревья. Древние языческие суеверия объясняли происхождение непонятных явлений волею духов и богов, расселившихся повсюду в окружающей природе – в зверях, воде и деревьях, и потому в появлении группы кедров в самом неподходящем месте остяки усмотрели таинственный символ, священный знак, явившийся божественным промыслом, может быть, самого небесного старика Нуми-Торыма.