Семья Тибо. Том 2 - [31]

- Замолчи, Антуан, довольно об этом! - И добавил, словно желая смягчить свои слова: - Сейчас не надо. - Выражение муки прошло по его чертам, он отвернулся так, что лицо его очутилось в тени, прикрыл глаза и пробормотал: - Тебе не понять!

Снова нависло молчание. Однако его воздухом уже можно было дышать.

Антуан встал и заговорил самым натуральным тоном.

- Не куришь? - спросил он. - А я вот не прочь выкурить сигарету, разрешаешь? - Он считал, что, главное, ничего не драматизировать, напротив, надо силою сердечной непринужденности постепенно одолеть эту дикость.

Он затянулся раз, другой, подошел к окну. Все старинные кровли Лозанны клонились в сторону озера, словно кто-то нагромоздил в беспорядке почерневшие от времени вьючные седла с обглоданными туманом контурами; и эти изъеденные мхом черепицы, казалось, впитывают в себя воду, как войлок. Небосвод вдали был замкнут цепью гор, темных на светлом фоне. На вершинах белые пятна снега словно бы подбирались к самому небу, ровно-серому, без просветов, а вдоль склонов светлые потеки снежных пластов цеплялись за свинцовые прогалины. Будто из угрюмых млечных вулканов бьют лавой сливки.

К нему подошел Жак.

- Это Дан-Дош, - пояснил он, указывая в сторону гор.

Спускающиеся уступами дома скрывали ближайший берег озера, а противоположный под сеткой дождя казался призрачным утесом.

- Твое хваленое озеро нынче все в пене, как разгулявшееся море, заметил Антуан.

Жак из любезности улыбнулся. Он всё стоял у окна, не в силах отвести глаз от того берега, где он различал, вернее, дорисовывал в воображении купы деревьев, и селенья, и целую флотилию, стоявшую на причале у пристани, и извилистые тропки, ведущие к горным харчевням... Настоящая декорация, словно нарочно созданная для бродяжничества и приключений, и вот приходится покидать ее, и надолго ли?

Антуан попытался отвлечь внимание Жака.

- Нынче утром у тебя, должно быть, много дела, - начал он. - Особенно, если... - Он хотел добавить, но не добавил: "Особенно, если мы уезжаем сегодня вечером".

Жак сердито помотал головой:

- Да нет же. Я сам себе хозяин. И вообще, какие могут быть сложности, когда человек живет один, когда он сохранил... свободу. - Это слово почти прозвенело в тишине. Потом Жак добавил совсем иным, печальным тоном и, пристально посмотрев на Антуана, вздохнул: - Тебе этого не понять.

"Какое он ведет здесь существование? - думал Антуан. - Ну, работает, конечно... Но на что он живет?" Он построил несколько различных гипотез, и отдавшись течению своих мыслей, вполголоса произнес:

- Раз ты уже достиг совершеннолетия, то вполне мог взять свою часть из маминого наследства.

В глазах Жака вспыхнуло почти смешливое выражение. С губ его чуть не сорвался вопрос. Но сразу же ему стало грустно, - подумалось, что можно было не браться, как приходилось временами, за кое-какие работы... Доки в Тунисе... Подвал "Адриатики" в Триесте... "Deutsche Buchdruckerei"[2] в Инсбруке. Но длилось это не дольше секунды, и даже не пришла ему в голову мысль, что смерть отца окончательно разрешит все его материальные проблемы. "Нет уж! Без их денег и без них тоже. Самому, только самому!"

- А как же ты выкручиваешься? - рискнул спросить Антуан. - Легко на жизнь зарабатываешь?

Жак обвел взглядом комнату.

- Сам видишь.

Но Антуан уже не мог удержаться:

- Но чем? Что ты делаешь?

Лицо Жака снова приняло упрямое, замкнутое выражение. На лбу взбухла и тут же исчезла складка.

- Я не потому спрашиваю, чтобы лезть в твои дела, - поспешил заверить брата Антуан. - Я, малыш, хочу только одного, чтобы ты как можно лучше устроил свою жизнь, чтобы ты был счастлив!

- Ну!.. - глухо бросил Жак. И по его тону Антуан догадался, что должно было означать это "ну": "Ну, счастлив-то я быть не могу. Это исключено!" И Жак тут же устало добавил, пожав плечами: - Брось, Антуан, брось... Все равно ты меня не поймешь - Он попытался улыбнуться. Потом нерешительно шагнул в сторону, снова подошел к окну и, глядя рассеянно куда-то, еще раз подтвердил, словно бы не замечая противоречия в своих словах: - Я был здесь полностью счастлив... Полностью.

Потом, взглянув на часы, повернулся к Антуану и начал первым, чтобы помешать тому заговорить:

- Сейчас я представлю тебя дядюшке Каммерцинну. И его дочке, если только она дома. А потом пойдем позавтракаем. Нет, не здесь, где-нибудь в городе. - Он снова открыл дверцу печки и, продолжая говорить, подбросил новую порцию дров: - Бывший портной... А теперь муниципальный советник... Пламенный синдикалист к тому же... Основал еженедельную газетку и один делает ее почти всю... Вот увидишь, очень славный человек...

Старик Каммерцинн, сидя без пиджака в жарко натопленной конторе, правил гранки; на носу у него красовались какие-то необыкновенные очки с квадратными стеклами, а золотые их дужки не толще волоска закручивались вокруг его мясистых маленьких ушей. Сквозь ребяческое выражение лица проглядывало лукавство, говорил он наставительно, но держался не по возрасту проказливо, смеялся кстати и некстати и в упор смотрел поверх очков в глаза собеседнику. Он велел принести пива. Поначалу он именовал Антуана: "Сударь", - но уже через несколько минут обращался к нему без чинов: "Дорогой мой мальчик".