Семья Тибо. Том 2 - [29]

- Значит, ты тоже, ты... ты прочел мою новеллу?

Ничего не ответив, Антуан молча опустил веки, потом поднял их. Он улыбнулся одними глазами, губы лишь слегка тронула улыбка, под этим любящим взглядом остыла досада Жака, и он добавил уже менее напористо:

- А... кто еще читал?

- Никто.

Жак все так же недоверчиво смотрел на брата.

- Даю слово, - поспешно проговорил Антуан.

Засунув руки в карманы, Жак молчал. Откровенно говоря, его не так уж коробила мысль, что брат прочел "Сестренку". Было даже интересно узнать его мнение. Сам-то он достаточно строго оценивал это произведение, написанное хоть и со страстью, но уже давно - полтора года назад. Он считал, что с той поры сделал значительный шаг вперед, и сейчас ему казались просто несносными эти искания, эта поэтичность, все эти юношеские преувеличения. Но, странное дело, Жак меньше всего думал о сюжетной линии новеллы, о ее связи с собственной своей историей; с тех пор как он дал прошлому жизнь в искусстве, он искренне считал, что отрубил от себя это прошлое; и если он случайно вспоминал пережитую боль, то лишь для того, чтобы поскорее уверить самого себя: "Я исцелился от всего этого!" Поэтому, когда Антуан сказал ему: "Я приехал за тобой", - первой мыслью Жака, почти рефлекторной, было: "Во всяком случае, я исцелился". А затем чуть позже он добавил про себя: "А главное, Жиз в Англии". (На худой конец он мог еще снести, чтобы в его присутствии говорили о Жиз, называли ее имя, но яростно запрещал даже беглый намек на Женни.)

С минуту оба молчали, Жак неподвижно стоял у окна, всматриваясь куда-то в даль, потом снова повернулся к брату:

- Кто-нибудь знает, что ты здесь?

- Никто не знает.

На сей раз Жак не отставал:

- А Отец?

- Да нет же.

- А Жиз?

- Нет, никто не знает. - Антуан запнулся, но, желая окончательно успокоить брата, добавил: - После того, что произошло, лучше, чтобы Жиз пока вообще ничего не знала, тем более что она сейчас в Лондоне.

Жак не сводил взгляда со старшего брата: в глазах его вспыхнул вопрос, но тут же угас.

Снова воцарилось молчание.

Антуан боялся этого молчания, но чем сильнее хотелось ему прервать его, тем труднее было найти подходящий предлог. Разумеется, десятки вопросов готовы были сорваться с его губ, но задавать их он все же опасался. Искал какую-нибудь безобидную тему, попроще, ему хотелось сказать что-то такое, что приблизило бы их друг к другу, но ничего не приходило на ум.

Положение становилось воистину критическим, как вдруг Жак быстро открыл окно, а сам отступил в глубь комнаты. Великолепный сиамский кот с густой серой шерстью и с угольно-черной мордочкой мягко спрыгнул на паркет.

- Гость? - спросил Антуан, обрадовавшись, что наконец-то можно переменить тему разговора.

Жак улыбнулся:

- Друг. - И добавил: - Причем самый ценный вид друга, так оказать, друг приходящий.

- А откуда он?

- Никто не мог мне ничего сказать, я всех расспрашивал. Очевидно, откуда-то издалека: в нашем квартале его не знают.

Великолепный котище важно обошел комнату, урча, как волчок.

- А твой друг здорово вымок, - заметил Антуан, чувствуя, что молчание, подобно коту, кружит вокруг них.

- Именно в дождливую погоду он обычно и наносит мне визит, - подхватил Жак. - Иногда совсем поздно, в полночь. Поцарапается в окно, войдет, усядется перед печкой, вылижет всю шерстку, а когда обсохнет, требует, чтобы я его выпустил. Ни разу не дал себя погладить и ни разу не удостоил взять, чтобы я ему ни предлагал.

Окончив осмотр комнаты, кот направился к полуоткрытому окну.

- Смотри-ка, - почти весело проговорил Жак, - он никак не ожидал встретить здесь тебя; видишь, собирается удирать. - И в самом деле, кот прыгнул на край цинковой крыши и ушел, даже не обернувшись.

- Да, он дал мне довольно жестоко понять, что я здесь непрошеный гость, - полушутливо заметил Антуан.

Жак как раз закрывал окно и воспользовался этим, чтобы не ответить на слова брата. Но когда он обернулся, Антуан заметил, что лицо его покраснело. Жак стал неслышно ходить из угла в угол.

И опять нависло грозное молчание.

Тут Антуан, не найдя иной темы, в надежде, очевидно, воздействовать на чувства брата, а еще и потому, что был просто одержим мыслью о больном, снова заговорил об отце; особенно он упирал на то, что после операции характер отца стал совсем другим, и даже рискнул заметить:

- Возможно, ты сам иначе судил бы о нем, если бы в течение этих трех лет наблюдал, как он стареет у тебя на глазах, я наблюдаю...

- Возможно, - уклончиво бросил Жак.

Но Антуан был не из тех, кто легко сдается.

- Впрочем, - продолжал он, - я вот о чем думал: знали ли мы его по-настоящему, знали ли, в сущности, какой он был?.. - И, уцепившись за эту тему, он решил рассказать брату о пустяковом факте, о котором и сам узнал лишь недавно: - Помнишь, - проговорил он, - Фобуа, парикмахера, что напротив нашего дома, рядом с краснодеревцем, почти на углу улицы Пре-о-Клер...

Жак, шагавший взад и вперед по комнате с опущенной головой, резко остановился. Фобуа... улица Пре-о-Клер... Назвать ее значило высветить в намеренно созданном им мраке уединения целый мир, который, как ему казалось, уже забыт начисто. Он воочию увидел каждую мелочь, каждую плитку тротуара, каждую вывеску, старика краснодеревца, его пальцы цвета ореховой скорлупы, мертвенно-бледного антиквара и его дочку, потом "дом", куда, как в раму, было заключено все его прошлое, "дом", полуоткрытые ворота, каморку консьержа, их квартирку на нижнем этаже и Лизбет, а за всем этим свое детство, то, от которого он добровольно отрекся... Лизбет, первый его опыт... В Вене случай свел его с другой Лизбет, муж ее покончил с собой из ревности. Вдруг он подумал, что следовало бы сообщить о своем отъезде Софии, дочери старика Каммерцинна...