Семья Малаволья - [12]

Сын Совы, стоявший за дверями с руками в карманах, потому что у него не было ни копейки, тоже сказал:

— Дядюшка Крочифиссо пошел с Пьедипапера искать хозяина ’Нтони, чтобы заставить его признаться при свидетелях, что бобы были даны ему в долг.

— Значит, и он считает, что они в опасности на «Благодати».

— На «Благодати» ушел и мой брат Менико вместе с кумом Бастьянаццо.

— Ладно! Это мы скажем так, что если твой брат Менико не вернется, ты останешься всему хозяином.

— Он пошел, потому что дядюшка Крочифиссо хотел и ему платить только за полдня, когда звал его на свою лодку, а Малаволья платили ему за полный день, — ничего не поняв, ответил сын Совы, и только разевал рот на шутки остальных. Когда стало темнеть, Кума Маруцца с детишками пошла поджидать на скалы, откуда был виден большой кусок моря, и, слушая, как оно ревет, вздрагивала и молча почесывала голову.

Малютка плакала, и эти бедняжки, в такой час забытые на скалах, казались душами чистилища. От плача девчурки бедной женщине становилось тошно, и плач этот казался ей плохим предзнаменованием; она не знала, что и придумать, чтобы успокоить ребенка, и пела ему песенки дрожащим голосом, которому уже были знакомы слезы.

Возвращаясь из трактира с кувшином масла или бутылкой вина, кумовья останавливались и, как ни в чем не бывало, обменивались несколькими словами с Длинной, а некоторые приятели ее мужа Бастьянаццо, как кум Чиполла или кум Манджакаруббе, проходя по скалам, чтобы взглянуть на море и посмотреть, в каком расположении духа засыпает старый ворчун, опрашивали Длинную про ее мужа и ненадолго составляли ей компанию, молча попыхивая под носом трубкой или вполголоса разговаривая между собой.

Бедняжка, испуганная непривычным вниманием, растерянно смотрела на них и прижимала к своей груди девчурку, точно у нее хотели ее украсть. В конце концов, самый суровый или самый сострадательный взял ее за руку и отвел домой. Она покорно шла и повторяла: — О, дева Мария! О, дева Мария! — Дети шли за ней, ухватившись за юбку, точно и они боялись, что у них что-то украдут. Когда они проходили мимо трактира, все посетители навеселе вышли к дверям и молча смотрели ей вслед, точно в ней было что-то любопытное.

— Requiem eternam![27] — бормотал дядюшка Санторо, — бедняга Бастьянаццо всегда подавал мне милостыню, когда хозяин ’Нтони оставлял ему несколько сольди в кармане.

Бедняжка, не знавшая, что она овдовела, шептала:

— О дева Мария! О дева Мария!

У галлерейки дома ее поджидала кучка тихо переговаривавшихся между собой соседок. Увидев ее издали, кума Пьедипапера и двоюродная сестра Анна пошли ей навстречу, сложив руки на животе и не говоря ни слова. Тогда она с криком отчаяния впилась ногтями в волосы и побежала укрыться в дом.

— Какое несчастье! — говорили на улице. — И лодка была с грузом! Больше чем на сорок унций бобов!

4

Хуже всего было то, что лунины были взяты в долг, а дядюшка Крочифиссо не довольствовался «хорошими словами и прокисшим медом»; потому-то его и прозвали Деревянный Колокол, что он оставался глух, когда ему хотели уплачивать болтовней, и говорил: «бери в толк, если дал в долг». Он был добрый малый и поживал себе, давая приятелям взаймы; все ремесло его состояло в том, что он целые дни проводил на площади, с руками в карманах или прислонившись к церковной стене, в такой рваной куртке, что за нее не дали бы ему и одного байокко; но денег у него было сколько угодно, и если кто-нибудь просил у него двенадцать тари, он их давал сейчас же под залог, — потому что «кто в долг и без залога дал, добро свое, и разум, и друга потерял», — с условием вернуть в воскресенье, в той же сумме с процентами, что составляло лишний «карлино»,[28] как и следовало, потому что «при расчетах дружба ни при чем». Покупал он также со скидкой сразу целый рыбачий улов, когда бедняку, у которого он его купил, деньги были нужны до зарезу. Но вешать должны были на его весах, про которые люди, никогда ничем не довольные, говорили, что они фальшивы, как Иуда, и что одно коромысло у них длинное, а другое короткое, как руки у святого Франциска; он также ссужал, если угодно, деньгами для расплаты с подручными на рыбном промысле и брал только то, что дал, да еще хлеб в ротоло[29] весом, да полчетверти вина, и больше он ничего не хотел, потому что он христианин и должен отдать богу отчет во всем, что делал на этом свете. Словом, он был благим промыслом для всех, находившихся в нужде, и придумывал сотни способов оказывать услуги ближнему и, не будучи рыбаком, владел парусными лодками и снастями, и всем, что нужно для тех, у кого всего этого не было, и все это он одалживал, довольствуясь взамен третью улова, да одной частью за лодку, считавшуюся, как один человек экипажа, да еще частью за снасти, если хотели брать для пользования и снасти, и кончалось тем, что лодка съедала весь заработок, так что ее звали лодкой дьявола. А когда его спрашивали, почему сам-то он не отправляется рисковать шкурой, как все остальные, и говорили ему, что он пожирает лучшую часть улова, не ведая никакой опасности, он отвечал:

— Ловко! А если в море со мной случится какое-нибудь несчастье, если я, сохрани боже, оставлю там свои кости, кто будет заниматься моими делами?