Семья Малаволья - [11]

— Сегодня, — продолжал говорить Пьедипапера, — хозяин ’Нтони хочет быть протестантом, как дон Франко, аптекарь.

— Если ты будешь оборачиваться и смотреть на этого наглеца дона Сильвестро, я на этом самом месте дам тебе оплеуху, — ворчала Цуппида на дочь, пока они проходили через площадь. — Не нравится мне он!

С последним ударом колокола Святоша передала трактир своему отцу и отправилась в церковь, увлекая за собой и своих посетителей. Дядюшка Санторо, бедняга, был слеп, и не грех, если он не шел к обедне; а в трактире времени не теряли, и из дверей он мог следить за стойкой, хотя и не видел ничего, узнавая всех посетителей до одного по походке, когда они заходили выпить стаканчик.

— Чулки Святоши, — заметил Пьедипапера, когда она на кончиках сапожек шла как кошка, — чулки Святоши, будь хоть дождь или ветер, не видел никто, кроме массаро Филиппо, огородника; это истинная правда!

— Такой ветер, точно дьяволы разыгрались! — говорила Святоша, окропляя себя святой водой. — В такую погоду только грешишь!

Цуппида, усевшись тут же вплотную, бормотала молитвы богородице и острым взглядом посматривала во все стороны, точно ей было дело до всей деревни, и повторяла всем, кто хотел ее слушать:

— Кума Длинная не идет в церковь, а ведь у нее в такую погоду муж в море. Нечего потом удивляться, почему создатель наказывает!

Даже мать Менико была в церкви, хотя и умела только считать мух.

— Нужно молиться и за грешников, — ответила Святоша. — Добрые души для этого и созданы.

— Да, как молится Манджакарубба, уткнувшись носом в накидку: а один бог знает, как она заставляет грешить парней!

Святоша покачала головой и сказала, что в церкви не надо осуждать ближнего.

— «У хозяина хорошего в трактире для всех с приветом лицо, как в мундире», — ответила Цуппида и потом — на ухо Осе:

— Святоше не хочется, чтобы говорили, что она продает вместо вина воду; но было бы лучше, если бы она не вводила в смертный грех огородника массаро Филиппо, у которого жена и дети.

— Что до меня, я уже сказала дону Джаммарья, — ответила Оса, — что не останусь больше в Дочерях Марии, если Святошу оставят старшей.[26]

— Так, значит, вы нашли себе мужа? — ответила Цуппида.

— Я не нашла себе мужа, — выпустив жало, набросилась на нее Оса. — Я не из таких, которые даже в церковь водят за собой мужчин в лакированных башмаках и с жирным брюхом.

С жирным брюхом — это был Брази, сын хозяина Чиполла, баловень мамаш и девушек, потому что у него были виноградники и оливковые сады.

— Пойди посмотри, хорошо ли привязана лодка, крестясь, сказал ему отец.

Каждому невольно приходило в голову, что и дождь этот и ветер очень выгодны для Чиполла; так всегда бывает на этом свете, где Чиполла, раз рыболовное суденышко их крепко привязано к берегу, глядят на бурю, потирая руки; Малаволья же бледнеют и рвут на себе волосы из-за груза бобов, который взяли в долг у дядюшки Крочифиссо — Деревянного Колокола.

— Сказать вам, — выскочила Оса, — настоящее-то это несчастье — для. дядюшки Крочифиссо, который дал бобы в долг. «Кто в долг и без залога дал, — добро свое, и разум, и дpугa потерял».

Дядюшка Крочифиссо стоял на коленях у подножья алтаря скорбящей божией матери, перебирал длинные четки и подпевал гнусавым голосом, который мог бы тронуть сердце и самого сатаны. Между двумя молитвами божией матери болтали про торговлю бобами, и про «Благодать», которая была в море, и о Длинной, остававшейся с пятью детьми.

— В наше время, — говорил хозяин Чиполла, пожимая плечами, — никто не доволен своим положением и хотел бы и небом завладеть.

— Надо сказать правду, — заключил кум Цуппиду, — что это будет плохой денек для Малаволья.

— А что до меня, — добавил Пьедипапера, — не хотел бы я быть в шкуре кума Бастьянаццо.

Вечер спустился печальный и холодный: по временам налетал порывами северный ветер и сеял мелкий и частый дождик; это был один из тех вечеров, когда, если суденышко в безопасности и вытянуто на сухой прибрежный песок, наслаждаешься дома видом кипящего горшка, держишь малыша между колен и слушаешь за спиной возню жены по хозяйству. Бездельники предпочитали наслаждаться в трактире этим воскресеньем, обещавшим продолжиться еще и в понедельник, и даже сами дверные косяки весело поблескивали от пламени очага, так что дядюшка Санторо, присевший на свежем воздухе, за дверями, с протянутой рукой и уткнутым в колени подбородком, продвинулся немного внутрь, чтобы и ему пригревало спину.

— Ему сейчас получше, чем куму Бастьянаццо, — повторял Рокко Спату, зажигая на пороге трубку.

И, не долго думая, сунул руку в кармашек и подал ему два чентезима.

— Ты и без милостыни должен бы благодарить бога, раз ты в безопасности, — сказал ему Пьедипапера. — Тебе не грозит такой конец, как куму Бастьянаццо.

Все принялись смеяться шутке и потом молча стали глядеть из дверей на море, черное как ущелье.

— Хозяин ’Нтони целый день бродит туда и сюда, точно его укусил тарантул, и аптекарь спросил его, не проходит ли он лечение железом, или не гуляет ли он в такую погоду, и все повторял ему: — Хороша «Благодать», а? Хозяин ’Нтони! Но аптекарь — протестант и еврей, это знает каждый.