Семнадцать рассказов (сборник) - [58]

Он поехал на её второй дебют. В душном театре было очень гадко; после летнего прозрачного вечернего света невыносимо скверно чадила керосиновая рампа. Оставалось удивляться, как могла сойтись эта разномастная толпа в этот барак, чтобы дышать воздухом, пропитанным углекислотой и копотью, вместо того чтобы гулять в душистом парке. Взвизгивание скрипок и красная колыхавшаяся занавесь могли быть милы разве одним завсегдатаям оперетки, которые, вытянув непомерные воротнички, стояли у барьера первого яруса, громко разговаривая и посматривая в ложи подмалёванных барынь, выставивших себя на выставку. Публика входила довольно лениво, словно делала кому одолжение своим присутствием. Кривоногий капельдинер нахально отрывал уголки билетов. «Ну, я приехал потому, что она мне нравится, — думал Ракитин, — а этот весь сброд здесь зачем?»

Он терпеливо поворачивал голову направо и налево. Маленький, седенький старичок, редактор большой политической газеты, прошёл во второй ряд и тотчас заговорил с полковником, который, мило осклабившись, наклонился к нему с высоты гренадерского роста. Известная драматическая ingenue[5] поместилась в ложе с каким-то солидным господином, обладателем непомерных усов. Мохнатый капельмейстер вертелся на стуле и поглядывал на публику. Впечатление давалось не то клуба, не то балагана, не то какого-то провинциального захолустья. Во всяком случае, всем было очень скучно, все чего-то ждали, что их может развеселить, только уж отнюдь не той оперетки, которую собрались слушать.

Сотрудник в клетчатом шарфе подошёл к Ракитину почему-то в резиновых калошах, хотя погода была совершенно сухая.

— А я не знал, что вы любитель Буффа, — сказал он, хотя решительно не мог знать и противного. — Скажите, чем вчера кончилась история с Талалаевым?

— А право не знаю, — ответил Ракитин.

— Я думаю, Веркутов сорвал шерсти клок, так и надо с паршивых собак. Это коровы дойные: кто может тот и дои, и дои их.

— Что он вам сделал? За что вы на него так озлоблены?

— На Талалаева? Капиталист — брюхач! Всех бы их, собачьих детей, в бараний рог!

Ракитин оглянулся, ему очень не нравился жаргон собеседника, особенно здесь, в театре.

— А если бы вы случайно сделались капиталистом, так и вас туда же?

«Сотрудник» изумлённо посмотрел на него.

— Да откуда же мне сделаться капиталистом, что вы бредите! — возразил он, и мягко ступая калошами, отошёл куда-то в сторону.

В антракте Веркутов дотронулся до плеча Ракитина.

— Пойдёмте к «папочке».

У выхода из театра в сад их дожидался старичок лет за пятьдесят, гладко бритый, с улыбающимся ртом и двумя чёрными зубами любопытно выглядывавшими оттуда. Глаза у него были серенькие, масленые. Ходил он приятно пошаркивая и изгибаясь, как в старину ходили в контрдансе. От него сильно пахло камфарой: должно быть сюртук его висел где-нибудь в шкафу, тщательно запакованном от моли. Он совсем расплылся от восторга, когда его представили Ракитину.

— Очень, очень рад знакомству, — каким-то носовым голосом заговорил он, вроде того как говорят заспавшиеся, только что проснувшиеся люди. — Моя дочь должна считать за честь… Вот господин Веркутов был настолько благосклонен, что соблаговолил отозваться сегодня о моей дочери в самых лестных выражениях…

Он всё шаркал и даже немного приседал.

— Я так забочусь, так, знаете, принимаю к сердцу её карьеру. Ведь кроме её у меня никого нет.

Он вынул платок и собирался заплакать, но это у него не вышло, и он вместо того высморкался.

— И вдруг сегодня в газете такой по-охвальный отзыв господина Веркутова. Я был тронут, тронут до глубины души.

Он поймал руку Веркутова и стал с остервенением её трясти, схватя в обе ладони. Веркутов принял это как должную дань и даже не улыбался…

— Я это ценю, я сам был артистом, — продолжал «папочка», серьёзно закрыв глаза и покачивая головой, — двадцать лет слишком прослужил на императорской сцене. Я знаю, что значит рецензия, я её ценю.

Он ещё раз дёрнул Веркутова за руку и переменил тон.

— Вам не угодно ли заглянуть в уборную к Раиньке? Вы ей не помешаете, она к этом антракте не переодевается.

Он повёл Ракитина и редактора полутёмными сенями и какими-то закоулками на сцену. На лице его была написана снисходительная радость, точно гувернёр детям собирался показать фокус. Пред жёлтенькою дощатою дверью он остановился, стукнул в неё два раза сухою костяшкой указательного пальца и прислушался.

— Entrez![6] — раздался чей-то бас.

В маленькой уборной, напоминавшей стойло, пред складным зеркалом, вокруг которого на столе разложены были принадлежности гримировки в стеклянных баночках с мельхиоровыми крышками, стояла в розовеньком коротеньком платьице Рая. Тугой корсажик стянул донельзя её маленькую гибкую талию, из-под юбочки выглядывали две крошечные ножки в ажурных чулках. Она держала в руках заячью лапку и хохотала над черноусым красивым брюнетом, у которого весь нос был в краске.

— Смотрите, ха-ха! — кричала она, — у князеньки нос какой, нос!

Князенька улыбался очень глупо, но не без достоинства, указывая этим, что если он и позволяет так обращаться со своею физиономией, то к этому принуждает его неизбежное стечение обстоятельств.