Семнадцать рассказов (сборник) - [56]

— Каковы нравы, друг Горацио? — обратился он к Ракитину.

— Кое-где редакторы действуют успешно, — продолжал Аеров тем же невозмутимым тоном.

Веркутов сразу стих, задумался и потёр лоб.

— Хорошо, что вы мне сказали, — сквозь зубы проговорил он, и сощурившись посмотрел на него, — вы не хотите ли черкнуть слова два? — прибавил он.

Аеров ткнул папиросу в пепельницу, быстро встал и словно про себя сказал: «Потом сочтёмся»…

— Пройдите в контору, там спросите бумаги и чернил. — вместо ответа сказал Веркутов. — Отца родного жиду заложит и под квитанцию денег займёт, — прибавил он, когда дверь за Аеровым затворилась.

— Какой это Талалаев? — полюбопытствовал Ракитин.

— Бывший конногвардеец, теперь в отставке, известный богач.

— Так за что же на него пасквиль?

— Богат! — решил Веркутов и, позвонив в колокольчик, осведомился, подан ли завтрак. — Пойдёмте заморить червячка, как раз время.

III

Собственник того издания, где Веркутов состоял редактором, Блюменфест, был в это время с семейством за границей, и без него Веркутов распоряжался как дома, обедая и завтракая в задних комнатах, непосредственно прилегавших к конторе. Небольшой круглый столик был покрыт поверх джутовой скатерти салфеткой с горчичными пятнами. По стенам висели какие-то голые дамы в самых отчаянных ракурсах и с невозможными лядвеями. В углу крякал попугай в огромной клетке. На кронштейнах обнимались нимфы и сатиры. Ракитин отказался от водки, сказав, что он до обеда не пьёт никогда.

— Ну рябиновой, — серьёзно тряся головой предложил редактор, — или оранж-амер? Ну, хотя нюи?..

Он налил ему стакан бургонского и принялся за цыплёнка.

— Должно быть барышня сейчас приедет, — сказал он. — Она сегодня все редакции объезжает. Такое появление своего рода праздник. Хорошенькая женщина в журнальном департаменте — это ужасная аномалия…

Он с ожесточением перегрызал кости, так что попугай каждый раз вздрагивал и однажды даже присвистнул.

— Вы кажется не совсем ясно поняли, что мы говорили о Талалаеве? — спросил Веркутов. — Очень просто: дурак этот ездит по редакциям, потому что над ним подшутил какой-нибудь приятель, написал ему анонимное письмо: вот, мол, тебя обличать хотят. Понятно, он готов тысячу заплатить, чтобы только не напечатали. Глядишь, рублишек триста и в кармане.

— Зачем же ему ездить по разным конторам, если уж он в одном месте заплатил и успокоился?

— А кто ему поручится, что редактор не передаст статейку в другой орган?

— Да ведь это омут какой-то! — невольно вырвалось у Ракитина.

— Омут, — спокойно подтвердил Веркутов, наливая себе нюи и держа бутылку двумя пальцами, чтобы не запачкать горлышко маслом. — Эх, батенька, наша рыночная пресса, ведь это не толстый журнал… Дневи довлеет злоба его…

«Гонорар хочешь?» — ни с того ни с сего спросил попугай и, подумав, прибавил: «миленький, почеши головку, ну, ну поскорей!»

— Вы от нас отстали, проживая за границей, а вы поплавайте в нашей тине. Чукчи, батенька, чукчи. Уж кажется их-то бы, людей печатного слова и должен бы свет коснуться, а между тем…

Из-за двери выглянул конторщик.

— Спрашивают вас, — проговорил он, протягивая карточку.

Веркутов глянул на билетик, и лицо его просияло.

— Просите, просите, — крикнул он. — Я двери настежь растворю, любуйтесь, — сказал он Ракитину, — это Талалаев.

«Кто б это мог быть!» — протяжно и задумчиво заметил попка.

Талалаев был розоватый, пухлый, добродушнейший человек, с круглым, как маленькая картофелина носиком и заплывшими жиром глазками. Ему было очень жарко, и он пыхтел как паровик.

— Вы редактор? Я по делу очень важному и серьёзному, — заговорил он так скоро, что все три фразы сумел сказать как-то одновременно…

— Присядьте, — ответил Веркутов, и сел так, что Талалаев остался совсем на виду у Ракитина, в отворённую дверь.

Талалаев вытер платком мокрое лицо и закачался всем корпусом на диване.

— Вы знаете меня? — внезапно спросил он.

— Слыхал-с…

— Ну, так вот я… — он запнулся, — Вдруг говорят, что вы… то есть не вы. а вообще… будто хотите про меня и жену печатать… про мою жену… печатать.

— То есть что же именно?

Талалаев несколько затруднился, подыскивая выражение. Он покраснел ещё больше. Пот крупными смородинами усеял его лицо.

— Да вообще… Что вот я… жена… и больше ничего.

— Изволите видеть, господин Талалаев, — заговорил мягким, ласкающим голосом Веркутов, — мы если печатаем про кого-нибудь, так не иначе как про людей действительно выдающихся из общего уровня посредственности, про людей так сказать талантливых или хоть чем-нибудь себя заявивших… А ведь согласитесь сами: ни вы, ни ваша супруга…

— Да, да! — обрадовался Талалаев, — я то же говорил! Я говорю: «Мы с тобой, Катя, что же!» она не верит, говорит: «Непременно напечатают — всё! как мы прежде, как мы теперь, всё»… И у меня источники есть, и даже достоверные, что именно вы хотите это напечатать…

— Какие же у вас данные?

— Да уж есть.

Талалаев очевидно врал: никаких данных у него не было, он говорил на удачу.

— Голубчик, не печатайте… Если нужно: я всё что нам угодно… ну… я… я…

«Гонорар хочешь?» — крикнул попугай, и так громко что Талалаев даже спросил: