Семилетняя война - [46]

Наступило короткое молчание. Незнакомка отложила узелок и в свою очередь внимательно оглядела Ольгу. Лицо её опять осветилось улыбкой.

— Вот, Олюша, я тебе понравилась. А ты себе-то цену знаешь? Красотка ведь ты, ну, впрямь писаная красотка… Да ты не смущайся, промеж бабами об этом говорить просто.

— Откуда идёте вы? — спросила Ольга. Женщина снова нахмурилась.

— Эка ты любопытница! Иду я, дружок, сыздали. И солнце мне светило, и дождик лил, и крупило. Шла я и соргой[20], и полями, где на возу примащивалась, а после повстречался добрый человек и на тройке аж до Пскова довёз. А иду я, уж сказывала, в Поджарое.

Она вдруг прервала себя и, обняв Ольгу за плечи: привлекла её к себе.

— Что ж ты, девонька, грустна так? В твои годы этак не пристало. Знаешь пословицу: чем старее, тем правее, а чем моложе, тем дороже. Ты сейчас для всякого люба, чего же тебе печалиться?

Ольга доверчиво прижалась к Катерине.

— И сама не пойму, что со мною. Тошно мне…

— Тошно жить с кривдою, — сказала Катерина, гладя склонённую голову девушки. — А с правдою больно, — договорила она тихо.

Ольга подняла взгляд и заметила на глазах Катерины две крупные, как бисер, слезинки.

— Милая вы моя, — сказала она, — пойдёмте со мной, я и сама в Поджаром живу. А вы к кому идёте-то?

— К дяде своему. Отписал он мне, что сюда переехал; не думал он, что я к нему под кровлю приду из дальних краёв. Да и я не думала. Ну, так случилось. Судьба, видно.

— А кто ж дядя ваш?

— Да ты знаешь ли его? Микулин Евграф Семёнов…

Ольга всплеснула руками.

— Вот чудно-то! Да ведь это мой отец! Значит, вы — Катя? Ведь, правда, Катя? Мне о вас батюшка часто рассказывал, как он вас в Сибири нянчил. Его нет сейчас, он на войне. Пойдёмте, пойдёмте скорее!

— Ну, пойдём, коли от сердца зовёшь.

Ольга даже просияла. Вскочив на ноги, она заторопила свою новую приятельницу. Они пошли по тропинке, змеившейся между кустами ракитника. Неожиданно лес кончился. Катерина тихо охнула.

— Сколько красоты в божьем мире, — проговорила она, не в силах оторвать взор от чудного вида. Они стояли на обрыве. Внизу лениво текла река. В сонной воде чуть приметно колыхалось дымчатое отображение застывшей в небе тёмно-серой тучки. Закатное солнце освещало розовым светом небольшой затон, окружённый густой зеленью кустов. Дальше, за жёлтым песчаным плёсом, до самого горизонта тянулись выцветшие луга, на которых стояли правильными рядами, точно часовые, стоги скошенного сена. В стороне темнел бор, около него приютилась деревенька.

— Это Опалиха, — указала Ольга на деревню, — а вон налево, где купол блестит, там Поджарое.

— Сколько красоты на земле! — повторила Катерина. — Я так думаю — у бога в раю не лучше. А ты, девонька, на горе жалуешься.

Она украдкой покосилась на Ольгу, на её высокую тугую грудь, красные, чуть влажные губы и лукаво произнесла:

— Муженька бы тебе надо. Как любовь да совет, так и горя нет. А там ребятки пойдут, тогда и скучать некогда будет. А за батькой не тужи: тошно тому, кто сражается, а тошнее тому, кто останется.

Ольга повела глазами на собеседницу.

— Разве так можно жить: по правилам да по прописям?

— Эту поговорку я от дедов слыхивала, — спокойно ответила Катерина. — А ты приглядись: хоть и живём мы все по-разному, да об одни и те же камни спотыкаемся. Значит, и пропись дедовская иной раз не зазорна.

Они молча дошли до дому.

Через несколько дней все в Поджаром узнали Катерину и полюбили её за скромность, радушие, ровную приветливость в обращении, а главное — за неуловимое гордое достоинство, с которым она держалась. С управляющим и с подпаском она была одинаково внимательна, и потому в её присутствии каждый чувствовал себя выше и значительнее. Ольга с каждым днём всё больше привязывалась к своей новой подруге. Она нашла в ней старшую сестру, заботливую, нежную и умудрённую опытом. Она понимала, что Катерина пережила много тяжёлого, и оттого ещё больше любила её.

Понемногу девушка рассказала Катерине про Тагена, и про Шатилова, и даже про загадочного Мировича. Рассказывая, она удивлялась: то, что казалось ей таким сложным и большим, на поверку оказывалось вовсе незамысловатым. Одно только по-прежнему непонятно: откуда берётся это смятение и томительная тревога, которые внезапно находят на неё, и гонят с места на место, и заставляют тосковать и ждать чего-то?

Как-то выдался душный, грозовый день. Всю ночь полыхали зарницы, глухо рокотал гром, по небу пошли тяжёлые рваные тучи с желтоватыми прожилками по краям. Женщины сидели в Олиной светёлке. Катерина вышивала. Ольга в который раз принималась писать Шатилову. Вдруг отворилась дверь, и вошёл он сам.

— Алексей Никитич! — тихо вскрикнула Ольга, поднимаясь навстречу ему.

Шатилов задержал её руки в своих и по очереди поцеловал их. Он не отрывал от её лица взгляда, на этот раз как-то особенно пристального, и это смущало и сердило Ольгу. Катерина двинулась было к выходу, но Ольга испуганно ухватилась за неё.

— Вот, сударь Алексей Никитич, это Катерина. Вы, верно, полюбите её. Да какой же вы бледный стали! Знать, не легко на войне? Когда приехали из армии? Батюшка не повстречался вам?