Семейство Таннер - [29]

Стояла ранняя весна. Уже можно было без особых опасений открывать окно, да и печь только подтапливать. Дети приносили Хедвиг в класс большущие букеты подснежников, повергая ее в растерянность – куда бы их поставить, вазочек не хватало. В воздухе веяло дурманным предчувствием весны. На солнцепеке уже прогуливался народ. Симон стал знаком здешним простым людям, совершенно невзначай, они не очень расспрашивали, кто он такой, брат учительницы, вот и все, значит, достоин уважения. Наверно, в гости приехал, поживет тут немного, думал народ. Одежда у Симона изрядно обтрепалась, но держался он с легким, приятным изяществом, которое превосходно скрадывало непрезентабельность его платья. Рваные башмаки тут большого внимания не привлекали. Симону очень нравилось ходить в худых башмаках; для него в этом заключалась одна из замечательных приятностей деревенской жизни. Когда появятся деньги, тогда и подумает о починке обуви, опять же спокойно, без спешки! Может, повременит с этим недели две; много ли значат на селе две недели! В городе надобно все делать быстро, здесь же имеешь чудесную возможность откладывать все со дня на день, оно даже как бы откладывалось само собой, ведь дни текли незаметно, оглянуться не успеешь – уже опять вечер, а за ним уютная ночь, когда все вправду спит в объятиях Морфея, пробуждаясь лишь от осторожных, мягких и ласковых прикосновений нового дня. Полюбились Симону и большей частью грязные деревенские дороги, как малые ведущие через осыпи, так и большие, где, коли не уследишь, мигом увязнешь в слякотной жиже. Но в том-то и дело! Тут есть возможность уследить, тут сразу приметят горожанина, что привык ходить по улице осторожно и со слегка наигранным испугом перед грязью. Пожилые деревенские женщины, наверно, думают, что этот молодой человек чистоплотный да осмотрительный, а девушки могут посмеяться над большими прыжками, какими Симон преодолевал колдобины и лужи. Не раз небо хмурили клубящиеся темные тучи, становилось пасмурно, порой случались замечательные бури, сотрясали лес и мчались над мшарами, где трудились люди, резали торф, меж тем как рядом терпеливо стояли лошади. А нередко небо улыбалось, так что все, кто это видел, немедля тоже расплывались в улыбке. Лицо Хедвиг принимало торжествующее выражение, учитель, живший на верхнем этаже, надевал очки, с любопытством высовывался наружу и на свой лад наслаждался прелестью дружелюбного неба. Симон купил себе в лавочке дешевую трубку и табаку. Ему казалось замечательным и уместным курить в деревне только трубку, ведь трубку можно набивать, а это занятие вполне под стать открытому полю и лесу, где он проводил почти все светлое время суток. В теплый полдень он лежал в светло-желтой траве под чудесным ласковым небом на речном берегу и не только позволял себе, но просто не мог не мечтать. Однако мечтал не о чем-то большом, далеком и прекрасном, нет, совершенно счастливый, размышлял и грезил о том, что его окружало, ведь ничего прекраснее он представить себе не мог. Хедвиг, такая близкая, была предметом его мечтаний. Он позабыл обо всем остальном мире, а трубочный табак, который он курил, опять-таки приводил его в деревню, к школьному дому, к Хедвиг. «Она, – думал он, – плывет в челне со своим похитителем. Озеро маленькое, как парковый пруд. Она неотрывно смотрит в большие, черные, мрачные глаза мужчины, который недвижно сидит в челне, и думает: “Как он вперяет взор в воду. На меня и не смотрит. Но весь этот водный простор смотрит на меня его глазами!” У мужчины кудлатая борода, словно у разбойника. Этот человек, как никто, умеет быть галантным. Способен галантностью довести себя чуть не до смерти, глазом не моргнет, а уж тем паче не станет откровенно хвастать своим поступком. Он вообще никогда не хвастает. Голос у него теплый, чудесный, но любезностей он не говорит никогда. Никогда с его гордых губ не слетает комплимент, и голос свой он намеренно искажает, чтобы тот звучал резко и бессердечно. Однако девушка знает, что у него бесконечно доброе сердце, а все же не смеет обратиться к этому сердцу с просьбой. Протяжной нотой звенит над водою какая-то струна. Хедвиг мнится, будто она умрет в этом звенящем воздухе. Небо над водой такое же, как сейчас надо мною, – легкое, водянисто-голубое. Парящее, висячее озеро в вышине, вполне под стать всему. Деревья парка под стать здешним высоким, качающимся деревьям. В здешних есть что-то парковое, господское. Только на воображаемой картине всё компактнее и сложнее, и я вновь скольжу туда, более не задерживаясь на ее тайной связи со мною и здешней округой. Мужчина берет весло и решительно приводит челн в движение. Хедвиг чувствует, что таким манером он, вероятно, противодействует собственному теплу и любви. Ощущать в душе любовь и нежность для него унизительно, и он беспощадно карает себя за допущенное мягкосердечие. Прямо-таки неестественная гордыня. Не мужчина, а помесь мальчишки и великана. Мужчина не станет негодовать на бурю эмоций, не то что мальчишка, который хочет быть не просто искренне чувствующим мужчиной, нет, он хочет быть великаном, могучим великаном, никогда не впадающим в слабость. Мальчишка обладает добродетелями рыцарственности, каковые мужчина, мыслящий разумно и зрело, всегда отметает как никчемные довески к празднику любви. Мальчишка менее боязлив, нежели мужчина, оттого что менее зрел, ведь зрелость легко делает подлым и эгоистичным. Посмотрите только на твердый, злой рот мальчишки-подростка: очевидное своенравие и явное упорствование на когда-то втайне данном самому себе слове. Мальчишка держит слово, мужчина предпочитает его нарушать. Для мальчишки самое прекрасное – твердо держать слово (Средневековье), для мужчины же – заменять одно обещание другим, новым, которое он мужественно обещает сдержать. Он дает обещания, мальчишка держит слово до конца. Юное его чело обрамлено кудрями, на изогнутых губах – смертельное упорство. Глаза точно кинжалы. Хедвиг трепещет. Деревья парка так уютны, чуть ли не расплываются в нежно-голубом воздухе. Там, под деревьями, сидит мужчина, которого она презирает. Того, кто сидит рядом и в ком нет любви, она не любить не может, хотя он ничего не обещает. Он пока не давал обещаний, позволил себе похитить ее, не шепнув взамен на ушко ни единого ласкового слова. Шепот – дело другого, этот шептать не умеет. А если бы и умел, все равно нипочем бы не стал шептать, разве что в такой миг, когда другим даже в голову не придет что-то говорить. Однако ж она любит его, сама не зная почему. Ей нет от этого никакого проку, она не смеет питать надежды, какие охотно питают женщины, ее ждет только лишь безжалостное обращение, необузданные прихоти, ведь именно так господин обходится со своей собственностью. Но она чувствует себя счастливой, когда он обращается к ней резко, пренебрежительно, словно она уже его собственность. Да так оно и есть, и он это знает. На свою собственность он не обращает внимания. Волосы у нее распустились, чудесные волосы, падающие вдоль узких розовых щек будто текучий шелк. “Подбери их”, – велит он, и она спешит подчиниться приказу. Подчиняется с восторгом, и он, разумеется, это видит, а коли закроет глаза, услышит ее вздох, какой можно услышать лишь от людей счастливых или таких, кто торопится выполнить работу, которая, возможно, неудобна для рук, зато льстит сердцам. Оба вылезают из челна, ступают на берег. Земля мягкая и легонько пружинит под ногами, словно ковер или даже несколько ковров, уложенных друг на друга. Трава прошлогодняя, желтая, как и здесь, где я курю трубку. Внезапно на сцене появляется девушка, маленькая, бледная, хмурая. Наверно, принцесса, ведь наряд у нее роскошный, с пышной широкой юбкой; в таком обрамлении грудь ее похожа на тугой бутон. Платье темно-красное, цвета запекшейся крови. Лицо прозрачно-бледное, как небо зимним вечером в горах. “Ты меня знаешь! – С этими словами она обращается к пораженному мужчине, который просто оцепенел. – И ты еще смеешь смотреть на меня? Иди, убей себя. Я приказываю!” Так она говорит ему. И он как будто готов подчиниться. Откуда это видно? А по лицу. Именно такое выражение оно принимает, когда предстоит нечто неотвратимое. Обычно возникает гримаса. Лицо дергается, необходимо стиснуть зубы, чтобы с ним совладать. Оно грозит взорваться. Часть носа вот-вот отвалится. Во всяком случае, в этаких случаях происходит нечто подобное. Однако ж я отнюдь не готов идти вместе с этим безумцем на самоубийство, ведь ему понадобится длинный нож, а у меня с собой, кажется, только трубка, а ножа нет. Сперва мне нравилась эта моя фантазия, но, как я погляжу, она того и гляди выйдет из-под контроля, да и к Хедвиг не подходит; Хедвиг – девушка кроткая и если страдает, то страдает красивее и тише. Моего кудлатого бородача она бы высмеяла за наглость. А вот пейзаж, который я нарисовал, был очень недурен, правда, лишь потому, что я в общих чертах позаимствовал его из окружающей природы. Мечтая, ни в коем случае нельзя покидать почву естественности, в том числе и когда представляешь себе людей, иначе мигом угодишь туда, где один из твоих персонажей произносит: “Иди, убей себя”. И тогда кому-то придется гримасничать, а гримаса вызовет смех и непременно испортит самую красивую фантазию!..»