Семейство Таннер - [26]

Симон отложил перо. Подошел к фотографии матери, что висела на грязной стене комнаты, и, ставши на цыпочки, поцеловал ее. Потом порвал написанное, без неудовольствия и долгих размышлений, просто потому, что оно более не имело для него ценности. А после того отправился в предместье, к Розе, и сказал ей:

– Скоро я, наверно, получу место в провинциальном городке, ничего лучшего я бы теперь и пожелать не мог. Маленьким городкам присуще особое очарование. Живешь там в старинной, уютной комнате, за которую платишь на удивление мало. И от работы до комнаты рукой подать. На улице все с тобой здороваются и думают: интересно, кто таков сей молодой человек? Те женщины, у которых есть дочери, мысленно уже прочат одну из них тебе в жены. Скорей всего, младшую, с кудрявыми волосами и тяжелыми длинными серьгами в маленьких ушках. На работе мало-помалу становишься незаменимым, и патрон почитает себя счастливцем, что сделал такое приобретение, как я. Вечером, по возвращении домой, сидишь себе в натопленной комнате и любуешься картинами на стенах, на одной из них будет, скажем, изображена прекрасная императрица Евгения, а на другой – революция. Глядишь, забежит хозяйская дочка, принесет мне цветы – почему бы и нет? Разве все это невозможно в маленьком городке, где люди встречают друг друга так ласково? Но однажды, в жаркий, светлый обеденный перерыв, та же девушка робко постучит в мою дверь – кстати говоря, эпохи рококо, – откроет ее, войдет в комнату и скажет мне, очаровательно склонив головку чуть набок: «Вы всегда такой тихий, Симон. Такой скромный, нетребовательный. Не говорите: мне, мол, недостает того или другого. Все вам по душе. Боюсь, однако, вы недовольны». Я рассмеюсь и успокою ее. А потом, словно охваченная странными чувствами, она вдруг скажет: «Как спокойны и прекрасны цветы вон там, на столе. Кажется, будто у них есть глаза, будто они улыбаются». Я удивлюсь, услышав такие речи из уст жительницы маленького городка. А потом вдруг сочту совершенно естественным медленно подойти к заробевшей девушке, обнять ее за талию и поцеловать. Она это позволит, но не так, чтобы возник соблазн впасть в дурные помыслы. Потупит взор, и я услышу, как стучит ее сердце, услышу, как волнуется ее прелестная, округлая грудь. Попрошу ее поднять глаза, и она их откроет, и я загляну в блаженство открытых, вопрошающих глаз. Это будет долгая мольба и вглядывание. Сперва умоляющим будет ее взор, потом и мне захочется посмотреть на нее точно так же, потом я, конечно, волей-неволей рассмеюсь, и тем не менее она мне доверится. Как было бы чудесно, случись такое, а оно вправду может случиться в маленьком городке, где люди взглядом говорят друг другу так много. Я опять поцелую ее в чудесно изогнутые губки и польщу ей так, что она непременно поверит в мою лесть, а стало быть, это будет уже не просто лесть, и скажу ей, что вижу в ней свою жену, после чего она, снова прелестно склонив головку набок, скажет «да». Ведь что еще она может мне ответить, коли я закрою ей рот, как ребенку, коли осыплю ее поцелуями, прелестницу, которая не сумеет скрыть улыбку озорства и триумфа? Конечно, она и будет победительницей, а я – побежденным, ведь вскоре так и окажется, потому что я стану ее мужем и тем самым пожертвую, принесу ей в дар всю мою жизнь, свободу и все стремления повидать мир. Теперь я стану без устали любоваться ею и находить ее все прекраснее. До нашей помолвки я буду украдкою ловить ее прелестные ужимки. Буду смотреть, как вечером она, присев на корточки, растапливает печь. Буду много смеяться, как слабоумный, лишь бы не прибегать к чересчур уж изысканным нежным словам, а может быть, стану частенько обращаться с нею грубовато, дабы уловить на ее лице черты боли. Но этакие поступки не помешают мне тайком, когда она не видит, стоять на коленях у ее кровати и пылким сердцем молиться отсутствующей. Может, я даже дерзну прижать к губам ее туфлю, пусть и намазанную ваксой, ведь сей предмет, облегавший ее белую ножку, вполне годится для поклонения, для этого много не нужно. Я стану часто подниматься на ближние высокие горные кручи, при подъеме беспечно подтягиваясь на молодых деревцах, перебираясь через пропасти, а наверху прилягу за скалой на желтоватый луг и буду размышлять, где, собственно, нахожусь, и спрашивать себя, удовлетворюсь ли жизнью в тесной ограниченности, хотя и с любимой, но требующей безраздельно всего женщиной. На этакие вопросы я лишь покачаю головой, и прекрасный здравый смысл вернет мои думы на равнину, где раскинулся городок. Быть может, я с полчасика проведу в слезах – почему бы нет? – чтобы унять тоску, и снова спокойный и счастливый останусь там, пока солнце не сядет, а потом спущусь вниз и протяну руку своей девушке. Все будет решено и подписано, и я буду от души рад твердому, бесповоротному решению. Затем мы сыграем свадьбу и по-новому оживим мою жизнь. Старая жизнь закатится, как прекрасное солнце, а я даже взглядом ее не провожу, ибо сочту это опасной слабостью. Пройдет время, и мы, выражая свою нежность, склонимся не над цветами, а над детьми и будем восхищаться их улыбками и вопросами. Любовь к детям и тысячи забот, каких они потребуют, сделают нашу с нею любовь мягче, но и больше и спокойнее. Спрашивать себя, нравится ли мне по-прежнему моя жена, мне в голову никогда не придет, да и внушать себе, что я веду мелкую, жалкую жизнь, никогда не стану. Я изведаю все, что дает жизнь, и охотно отброшу любую мысль, которая начнет нашептывать мне про всяческие увлекательные приключения, которые я вроде как упустил. «А возможно ли что-то вообще называть упущением?» – спрошу я себя спокойно и с достоинством. Я стану твердым, волевым человеком и останусь таким до кончины моей жены, которой, возможно, суждено прожить меньше меня. Но дальше я думать не хочу; слишком уж это далеко, во тьме прекрасного грядущего. Ну-с, что скажете? Я теперь так много мечтаю, но вы должны хотя бы признать, что мечтаю я с определенной искренностью и стремлением стать лучше, чем я есть теперь.