Семейное дело - [90]

Потом медленно поехали, сдвигаясь, створки ворот, наглухо отделив бокс от цеха. Только спокойней, сказал сам себе Нечаев. Все должно получиться. Не может не получиться. Ни к чему сейчас нервничать. Чего там Кашин стоит, как памятник? Уже три минуты второго, а испытания должны начаться ровно в час. Кашин словно услышал, почувствовал, что его торопят, и двинулся к пульту… Несколько стендовиков уже стояли в другом конце бокса, к турбине спиной, перед щитами защиты. Они словно нарочно отвернулись, чтобы не видеть, как она начнет. Будто они боялись, что она не начнет. Но она начала: сперва глухо загудел генератор — и движение передалось турбине. Внутри огромного металлического туловища, невидимая глазу, дрогнула, тронулась с места многотонная тяжесть ротора — звук все нарастал, он будто заливал бокс, как хлынувшая вода, и ничего больше не было, кроме этого обвала грохочущего воздуха, сразу ставшего плотным. Все содрогалось: пол, воздух, стены. Каждому, кто был здесь сейчас, могло показаться, что он очутился в каком-то совершенно ином, неземном, циклопическом мире, где все идет помимо человеческой воли и сознания. Турбина жила сама по себе. Гул перешел в рев; Нечаев почувствовал, как у него начало покалывать в ушах, хотя он, как и все, надел наушники. Наверно, не меньше ста тридцати децибел, подумал он.

Становилось жарко. Они еще не успели сделать наружный вывод, и воздух в турбину шел прямо из бокса. Уже минут через двадцать все скинули пиджаки и растянули галстуки. На столике в углу стояли бутылки с нарзаном. Нечаев плеснул в стакан и выпил теплую, неприятную, будто жирную воду. Он чувствовал, как пот из-под волос стекает по лицу, по шее, по спине — потом будет еще хуже. Вон девчонка-крановщица разделась до красной майки и, закинув руки за спину, расстегивает лифчик. Это он увидел на какую-то секунду и отвернулся — ему послышался посторонний звук, и он тревожно поглядел на щиты. Нет, ничего не случилось. Аварийных сигналов не было…

Времени тоже не было. Оно перестало существовать. Оно растворилось в ожидании, грохоте, в этой африканской жаре, но все-таки мало-помалу Нечаев начал приходить в себя. Нервное напряжение первых минут схлынуло, вместе с ним отошло и ощущение собственной беспомощности. Почему беспомощности? — подумал он. Как это нелепо! Мы же сделали все, что должны были сделать. Потом он понял, откуда оно, ощущение беспомощности: случись что-нибудь сейчас с турбиной, и он, инженер Нечаев, секретарь парткома Нечаев, ровным счетом ничего не сможет поделать…

Но турбина ревела по-прежнему, и посторонний звук не мог пробиться через этот рев. Один из конструкторов — немолодой человек с седыми усами — вдруг подтолкнул Нечаева и протянул ему блокнот. Крупными буквами было написано: «Крутится, а?» — и Нечаев, вынув свое перо, написал снизу: «А почему бы ей не крутиться?» Здесь нельзя было говорить, здесь можно было только писать. Пожилой снова написал: «Поздравляю. Думаю, уже не сглажу», — и Нечаев опять приписал: «Я не суеверен и принимаю поздравления. Примите и мои». Тот прочитал, кивнул, поглядел на часы и постучал по ним: это должно было означать — уже сорок пять минут!

Потом было и два, и три, и четыре часа… В половине шестого турбину перевели на остановку, в шесть с минутами она встала, и вдруг оказалось, что в мире есть уже забытая тишина. Когда разъехались створки ворот, из цеха хлынул холодный воздух, и Нечаев ловил его губами. Он сидел рядом с москвичами — изможденными, усталыми, даже не радующимися тому, что первый день испытаний прошел успешно. Усталость сквозила в каждом движении людей. И хотя уже можно было говорить и слышать, никто не обмолвился ни словом. Медленно вставали, медленно одевались, медленно закуривали и, даже не попрощавшись со стендовиками, которые еще оставались здесь, медленно пошли к выходу…

Тут же, возле стеклянных дверей цеха, их ждал заводской «рафик», но они не спешили. За ночь подморозило, морозный воздух был сухим и сладким.

— Надо пройтись, — сказал кто-то.

Они стояли, подняв головы к темному, в крупных звездах небу. Нечаев устало подумал: вот и все, в общем-то. И никакого праздника нет — есть только вот эта страшная, разлившаяся по всему телу усталость…

— Да, пожалуй, — согласился он. — Здесь до вашей гостиницы недалеко. Я провожу вас.

…Пустынная улица и белые круглые фонари на столбах, похожие на огромные ландыши, странным образом расцветшие в предзимье… И тишина, когда, кажется, каждый шаг гулко отдается в самом дальнем конце улицы. Их было пятеро, и они шли молча, наслаждаясь холодным воздухом, тишиной, движением, тем удивительным и естественным человеческим состоянием, о котором забыли за пять тяжких часов — и сейчас словно бы вновь вспоминали забытое.

Тот, пожилой, шел один впереди всех, заложив руки за спину, и Нечаев видел его сутулую спину, Вдруг он обернулся и сказал: «Держите!» Ногой он откинул назад рваный женский бот, невесть как оказавшийся на улице, и тут же кто-то из конструкторов точным ударом переправил его на проезжую часть улицы.

Тогда все они — и Нечаев тоже — сошли с тротуара, растянулись поперек улицы и начали перекидывать друг другу этот рваный бот — молча, как в настоящей игре, в один пас, — и улыбались, и старались ударить поточней. Они гнали этот бот дальше и дальше, но уже не устало, а с какой-то озорной яростью, с наслаждением, и Нечаев даже напевал про себя ту обычную свою песенку: «Ах ты, господи прости, что бы мне изобрести…» — да чего теперь изобретать! Когда бот подлетал к нему, он старался ударить его «щечкой» — глядите, я тоже еще не забыл, как это делается! — и вдруг беззвучно рассмеялся: видели бы меня сейчас Рогов, или Званцев, или даже Силин!