Семейное дело - [46]

В тот вечер Вера впервые за все время улыбнулась, и это было удивительно — ее бледное, измученное лицо с темными кругами у глаз внезапно преобразилось, стало ясным, а там, за плотно сдвинутыми губами, оказались красивые, ровные зубы. Улыбка ее была ослепительной, иного слова Бочаров не смог бы подобрать. Они шли по улице просто так, было тепло и людно. Николай сказал:

— Знаешь, на тебя все смотрят.

Вот тогда-то она и улыбнулась и поглядела на него долго и пристально, как бы благодаря за эти слова. Бочарову мучительно захотелось вот сейчас же, здесь, на людной улице, прижаться лицом к ее лицу.

— Верочка…

— Что?

Он остановился. Людской поток обтекал их.

— Верочка, что бы ни было… Понимаешь, что бы ни случилось…

— Идемте, Коля, — попросила она.

И вдруг ее словно прорвало. Казалось, все, что замерло в ее душе за это тяжелое время, сейчас выплескивалось сбивчиво и неудержимо.

— Вы сами не понимаете, что говорите. Кто я? Зачем вам я? Вы же не должны, не имели права прийти ко мне, верно? Мне кажется, я вас сто лет знаю, всю жизнь. Вы какой-то не настоящий, таких вообще нет. Не перебивайте… Меня все равно осудят, я знаю, а вы-то при чем? Вы для меня все сделали, что могли. Самое главное — поверили, что это не я брала те деньги.

— Не я один поверил.

— Вы! Вы особенно!..

Теперь уже остановилась она и, приподнявшись на цыпочки, поцеловала Николая в губы. Что ей было до людной улицы! Вера сделала то, что хотел сделать и побоялся сделать он, Бочаров.

— Вот. А теперь идите. Идите, Коля, не надо меня провожать.

Он не мог отпустить ее сейчас.

— Нет, — сказал Бочаров. — Никуда ты теперь без меня не пойдешь.

— Хорошо, — глухо сказала Вера. — Идемте к вам.

Он еще не понимал ее решимости, когда они пришли к нему, в его комнату в большой коммунальной квартире, и когда Вера, сбросив туфли, села на диван. Он боялся сесть рядом и обнять девушку. Побежал на кухню, поставил чайник. У него были какое-то печенье, колбаса, сыр — можно поужинать.

— Хочешь, я останусь у тебя? — так же глухо спросила Вера. — Я останусь. Мне все равно.

И если она сегодня впервые улыбнулась, то в этот вечер впервые и заплакала. Лежала на его диване, уткнувшись в валик, и плакала — бесконечно, беззвучно, только плечи тряслись мелко-мелко.

Николай не утешал, не успокаивал ее. Он только закутал одеялом ее высоко открытые ноги и сидел рядом, держа девушку за узенькие трясущиеся плечи. Теперь он понял, зачем она пришла сюда. Ей все равно! Вот дуреха! Его самого охватил озноб, и понадобилось усилие, чтобы преодолеть его. Сейчас рядом с ним билось беззащитное, сломленное существо, и он был за него в ответе, и, снова выскочив на кухню, где уже вовсю кипел чайник, Николай прислонился к дверному косяку, точно так же, как несколько дней назад прислонялась к шкафу обессиленная Вера.

Когда он вернулся, Вера уже не плакала. Она лежала, отвернувшись к стене и до подбородка натянув одеяло.

— Выпей чаю, — сказал Николай, стараясь говорить как можно спокойнее.

— Не хочу.

Он снова сел на краешек дивана.

— О чем ты думаешь?

— Ни о чем. Вернее, о том, что я сплю, потом проснусь, а тебя нет. Приснился.

— Никуда я теперь от тебя не денусь, — тихо сказал Николай. — Хочешь ты или не хочешь этого. Попробуй на самом деле уснуть.

Он видел, как Вера закрыла глаза. Он думал — притворяется, но Вера уснула сразу, будто провалилась в теплый омут. Он долго сидел рядом и глядел на нее, на ее спокойное во сне лицо, потом осторожно лег рядом, скинув только пиджак и ботинки. Вера даже не шевельнулась.

Проснулись они одновременно, уже утром, и это было непонятно, удивительно, счастливо — открыть глаза и прямо перед собой увидеть широко раскрытые глаза девушки, каких он еще никогда не видел, потому что в них были любовь, и покой, и радость — все, все было там…

Суд вела та же судья, только народные заседатели теперь были другие.

Чуфистов ошибся. ОБХСС провел на этот раз тщательное расследование. Говорили, что того следователя, который прежде вел это дело, сняли с партийным взысканием. Теперь по делу проходили трое во главе с заведующей столовой — той самой красивой и самоуверенной женщиной, но на этот раз она была похудевшей и сникшей. Судья оказалась права: эта троица пыталась свалить свои хищения на Веру, тем более что обмануть девчонку не представляло особенного труда. Теперь все они валили друг на друга, искали свое спасение, и это было омерзительно Николаю. Он сидел рядом с Верой, держал ее за руку, как ребенка, и вдруг поймал на себе взгляд судьи. Только взгляд — не ее обычный, строгий, даже суровый, а ласковый и добрый, и, смутившись, отпустил Верину руку.

Но потом все как-то разом перевернулось, и оказалось, что Вера, хотя она и копейкой не попользовалась из краденых денег, допустила преступную халатность, и за это придется отвечать. Судья опять была строгой и резкой, резкой до грубости, как казалось Бочарову, и у Веры снова было испуганное лицо. Год условно — гласил приговор. Тем же троим дали на всю катушку, и, конечно, с конфискацией. И она снова плакала, уткнувшись в грудь Чуфистову, который пришел на суд при всех своих орденах и медалях, — но на этот раз слезы были уже легкими…