Семейное дело - [41]

Нет, резец был точно такой же, как и у него. Алексей глядел, как мягко течет стружка, — Нутрихин стоял рядом, вытирая руки, его лицо было спокойным, даже чуть насмешливым: пожалуйста, смотри, учись, мне не жалко.

— Не выходит, — сказал Алексей. — Я по времени засекал. Не выходит у тебя сорок. По времени ты почти две смены должен отстоять.

— Это ты в уме решал? — спросил Нутрихин. — А ты на бумажке попробуй. По Малинину и Буренину. Давай топай отсюда.

Он был уже не насмешлив, Нутрихин. Глаза у него сузились и стали злыми, и странно было видеть, как на круглом лице, возле губ, появились жесткие складки.

После смены он снова остался в цехе.

— Чего ты раздухарился? — спросил его Алексей. — Ну, если сам умеешь, не темни. Я тоже останусь.

— Если нечего делать — оставайся, — равнодушно ответил Нутрихин и, казалось, даже забыл о том, что Алексей стоит рядом. Но его равнодушие было наигранным, это Алексей почувствовал сразу. Он снова поглядел на часы. Потом вернулся к своему станку, достал из шкафчика тетрадку в клеточку, вырвал страницу и начал считать.

— Вот, — сказал он, протягивая листок Нутрихину. — По Малинину и Буренину.

Тот даже не взглянул в его сторону.

— Ты слышишь?

Нутрихин повернулся к нему резко, всем корпусом; глаза у него стали совсем щелочками.

— Слушай, ты! — сказал Нутрихин. — Тебе что, больше всех нужно, что ли?

— Ну а если нужно?

Теперь он был уверен в своей правоте. Ему даже подумалось: как все просто! Так просто, что сразу и не догадаешься. Конечно, он не работает две смены! Когда ему закрывают наряд, он ставит на станок уже принятые «стаканы» и «пропыливает» клеймо БТК — минутное дело, а потом, утром, сдает эти же «стаканы» по второму разу.

— Ладно, — сказал Нутрихин. — Сколько?

— Что сколько? — не понял Алексей.

— Сколько возьмешь?

Алексею захотелось крикнуть. Крикнуть и наотмашь ударить в это круглое лицо с колючими прищуренными глазами, а там будь что будет. Надо было сдержаться. У него от злости все похолодело внутри.

— Сам скажешь, или мне сказать? — спросил он.

— Да говори, сволочь, выдавай своих! — крикнул Нутрихин.

Но Алексей уже успокоился. Это произошло как-то сразу, будто крик Нутрихина вернул ему прежнее самообладание.

— И «молнию» сорви, — тихо сказал он.

8. СЧАСТЬЕ НИКОЛАЯ БОЧАРОВА

Если бы Николая Бочарова спросили, счастлив ли он в свои сорок пять лет, он ответил бы не задумываясь: да, счастлив. Но на следующий вопрос — в чем же его счастье? — он вряд ли смог бы ответить сразу. Просто он никогда не задумывался над этим. Семья — Вера и Алешка — сами по себе были счастьем. Работа, которая изматывала его иной раз так, что в пору было добраться до подушки, тоже была его счастьем. Уходя в отпуск, он отдыхал дней пять, неделю от силы, а потом начинал скучать по работе, по цеху и еле дотягивал до конца отпуска.

Он понимал, что должность начальника участка — предел, за который ему уже не переступить, но это ничуть не огорчало его. Он даже шутил насчет «последнего руководящего звена»: министр жмет на начальника главка, начальник главка на директора завода, директор завода на начальника цеха, начальник цеха на начальника участка — и все, и больше жать не на кого.

Правда, были еще мастера, но они не радовали его. Все, по сути дела, мальчишки, только-только из института, производства не нюхали, за ворота смотрят: отработать бы скорее свои три года и куда-нибудь в КБ или институт. Воспитатели из них, конечно, никакие. Когда он рассказал одному мастеру о том, что натворил Нутрихин, и спросил, что делать, — тот пожал плечами. Церемониться нечего: дать на всю катушку — и выговор, и премию снять, и тринадцатой зарплаты лишить в конце года и… Бочаров остановил его. Разумеется, вовсе незачем гладить Нутрихина по головке. Но его покоробило это «на всю катушку». Ведь проще простого «на всю катушку», да чтоб другим было неповадно впредь, а человек-то озлобится… Как бы там ни было, решительный разговор с Нутрихиным он мастеру не доверил, поговорил с ним сам и распорядился насчет вычетов и премии. И видел — ничего Нутрихин не понял и на Алешку будет теперь глядеть волком. Но один ли он такой! Этот хоть работает, деньгу гонит, а есть и «сачки», с которыми тоже возни по горло. Приходит какой-нибудь «сачок» и просит отпустить его: «Теща померла». — «Погоди, она же у тебя два месяца назад померла». — «Разве? Так то была не моя теща».

А людей не хватает, коэффициент сменности на станках самый низкий по заводу. Диспетчерская служба работает с перебоями и не добивается полной комплектации полуфабрикатом… Иной раз подводят технологи: они обязаны давать «осведомлюхи» — технологию по станкам на две-три недели, а на крупные станки до месяца, но можно по пальцам пересчитать, сколько раз было так, как требуется… И если кого-то подобрали на улице пьяным и отвезли в вытрезвитель, и если кто-то запорол деталь — «шприцуют» его, Бочарова, хотя он и деталь не порол, и в пьянке не участвовал!

И все-таки он считал себя человеком счастливым.

Может быть, потому, что он испытывал постоянное ощущение собственной нужности. Это ощущение было давним, с тех уже далеких четырнадцати лет, когда он пришел на завод учеником токаря и потом все четыре года войны точил корпуса мин. Это было нужно. И еще нужно было помогать Анне Петровне и Кире копать огород, без него они не справились бы. И нужно было, отработав смену, идти разбирать развалины после бомбежки. И нужно было делать еще десятки других дел, которые все вместе и назывались коротким словом — жизнь.