Семейное дело - [29]

Жить у Анны Петровны он отказался наотрез. Снял комнатку рядом с заводом, хозяева попались привередливые и условия поставили такие: уходить, как положено, утром, возвращаться не позже десяти, иначе просто не впустят. К себе никого не приглашать, это уж само собой. Он часто задерживался на заводе после десяти, и тогда приходилось ночевать либо в комитете комсомола на протертом кожаном диванчике, либо шагать к Рогову. В школьном флигельке он появлялся редко. Ему надо было выждать. Кира ничем не выдавала себя, — возможно, она уже смирилась с мыслью, что выйдет за доцента, зачем же в таком случае вламываться в чужую жизнь? Да и второй, очень осторожный голос говорил Силину: не спеши. Что за мальчишество: увидел красивую девчонку и обалдел. Это от радости жизни, от радости возвращения, когда все трын-трава.

В начале августа в городе начали продавать грибы. Их продавали возле магазинов, разложив кучками на расстеленных газетах, — белые, подосиновики, подберезовики с черными, плотными шляпками — здесь их звали обабками. У Силина защемило сердце, когда он увидел эти грибы. Он не ходил в лес с детства. Те леса, которые он видел последние годы, были наполнены не грибами, а табличками, оставленными саперами: «Мины». К черту, решил он. В первый же выходной поеду за грибами. Он зашел в отдел главного механика — там уже несколько дней работала Кира, — вызвал ее в коридор и предложил смотаться в Громыхаловский лес.

— У тебя найдется лишняя корзинка?

— Конечно, найдется.

— Тогда с утра на вокзале.

Он подумал: обрадовалась Кира или не обрадовалась, что завтра они поедут в лес? Она была спокойна, вот и все.

В тот утренний час в вагоне было немного народу. Ехали в основном грибники да ягодники. Напротив Киры и Силина сел пожилой мужчина в гимнастерке со споротыми погонами и тремя желтыми нашивками за ранения. Свое ружье он повесил на крюк, вещмешок закинул на полку и вышел покурить в тамбур. Силин тоже достал папиросы.

— Ты посиди, я сейчас.

Он стоял в тамбуре. Пригородный поезд тащился медленно, он прикинул — до Громыхалова придется ехать минут сорок, не меньше.

— Где воевал, парень?

— На Третьем Украинском.

— Нет, — качнул головой тот. — Я на Втором Белорусском. Солдат?

— Старший лейтенант.

— Ого! — сказал тот. — Скажи на милость! А я вот до сорока дожил, и всего-навсего сержант.

— Бывает, — хмыкнул Силин.

— А ты уже семьей успел обзавестись? — кивнул на дверь вагона сержант. — Красивая у тебя жена.

Силин не ответил — пусть думает, что жена. Ему было даже приятно, что он так думает. Сержант оказался человеком разговорчивым. Еще до того, как они вернулись, Силин узнал, что семьи у него нет — погибла, и что устроился сержант на торговую базу, потому как у базы есть жилье, и что его уже обхаживают две бабенки — одна кладовщица и одна бухгалтерша, обе вдовые — так ведь это понятно…

— Конечно, понятно, — сказал Силин. — Только ты не спеши с этим делом, сержант.

— Ишь ты, молодой, да рассудочный! — сказал сержант. — Да тебе-то что, тебе сейчас все просто…

Он сказал это с такой тоской, что Силину показалось — вот-вот заплачет человек. Истосковался, извелся, измучился одиночеством — сейчас сотни тысяч таких, не меньше. Они вернулись в вагон, и неожиданно для себя Силин спросил у Киры, как, должно быть, положено спрашивать молодому мужу:

— Соскучилась или не успела?

— Успела, — сказала Кира. — Даже ружье разглядела. Очень красивое.

— Трофей, — усмехнулся сержант. — Я-то и до войны охотился, тулка у меня была, двенадцатый калибр. А это на брошенной усадьбе нашел. Немного тяжеловато, но зато — красота!

Они поговорили о трофеях («Как же ты, старшой, без трофеев приехал?»); об охоте («Я был в заповеднике, где Геринг охотился, — ну, богатство, доложу я вам!»); о погоде («В России любая погода своя, а там в дождь зубы начинают болеть») — и поезд пришел в Громыхалово.

— Ни пуха ни пера, — сказала Кира сержанту. — Кажется, так положено?

Они пошли в другую сторону и через минуту уже забыли о своем попутчике. Впрочем, Силин, косясь на девушку, идущую рядом, подумал: «Жена?.. Как странно… А ведь тебе хочется, чтобы она была твоей женой».

Находя гриб, Кира вскрикивала. Грибов было много. В тот год их было навалом, и старухи на рынке качали головами: война кончилась, а эта примета уж непременно к войне, господи, спаси и помилуй.

Они одновременно увидели целое семейство белых, но ни Силин, ни Кира не бросились снимать грибы. Они смотрели друг на друга. Казалось, Кира чего-то ждала. Где-то далеко подряд, дуплетом, хлопнули выстрелы, и Силин опомнился первым.

— Сержант шурует, — сказал он. — Бери, твоя находка.

Кира не двинулась. Они стояли друг против друга, и Силин почувствовал, что сейчас что-то должно произойти.

— Ты позвал меня в лес за грибами? — спокойно спросила Кира.

— Да, разумеется. Отличная будет жареха. И посушить можно.

— Не надо, Володя, — сказала Кира. — Ты же все прекрасно знаешь… Знаешь ведь? Зачем же тогда все так…

…Лес и девушка в лесу. Ее лицо почти рядом. И снова ощущение, как во сне, когда летишь и чуть кружится голова. И еще — тишина, и пахнет прелым листом, хвоей, грибной плесенью — полузабытыми запахами детства, такими спокойными, что даже не верится, что они сохранились после такой войны. Но это ощущение продолжалось недолго; Силин смахнул с себя его колдовство. Будь что будет. Он мужик, а не тряпка. К чертовой матери лысенького доцента. Про Кирку — все правда; он видел, как она напряжена сейчас, и надо быть идиотом, чтобы искать в жизни что-то другое. Иначе будешь таким же одиноким, как этот сержант. Она тебя любит, какого же еще рожна… Силин протянул руку, и Кира положила на нее свою.