…Ее лицо почти рядом, тревожное и счастливое, и глаза закрыты. Потом они медленно, очень медленно открываются. В них можно утонуть. У нее мягкие губы, когда она легко дотрагивается до его губ.
— Ну вот и все, — говорит она.
Силин долго смотрит в небо, пробивающееся через желтеющую листву. Чувство покоя так сильно, что он невольно, по старому, выработанному годами недоверию к покою, прислушивается к лесной тишине.
— Ничего не все, Кирка. Это только самое начало, глупенькая.
И снова она касается его губами, и вдруг плачет, плачет — так неожиданно, так счастливо плачет, уткнув лицо ему в грудь, в старую гимнастерку, и охватывая его руками…
На станцию они вернулись уже к вечернему поезду. Еще издали Силин увидел сержанта, тот сидел согнувшись на обломке кирпичной стены, курил и глядел себе под ноги. Когда Силин окликнул его, сержант поднял голову.
— А, это ты, старшой! Я думал, вы уже давно уехали.
— Как успехи? — спросил Силин. Он кивнул на вещмешок. — Не продашь утятинки? Я слышал — ты два раза стрелял.
У сержанта было измученное лицо.
— По радио передавали — американцы на Японию какую-то атомную бомбу сбросили, — сказал он, показав пальцем на репродуктор, висящий на полуразрушенном здании станции.
— Ну и пусть, — сказал Силин. — Так как насчет утятинки, сержант?
— Нету утятины, старшой. На вот, возьми себе. Просто так.
Он взял ружье и протянул Силину.
— Да ты что, сержант?
— Возьми, старшой, — тихо сказал сержант. — Я по пустой консервной банке палил. Не могу я больше убивать…
Он сунул ему в руки свой «зауэр» и, закинув мешок за спину, ушел. Так, с ружьем и двумя корзинами, Силин и пришел в школьный флигелек.
Анна Петровна была дома и что-то шила, придвинув лампу. Кира вошла первой, и Анна Петровна, отложив шитье, потянулась к корзинам: ну, как у вас, какой улов? Кира остановила ее. Она взяла мать за плечи и повернула ее к Силину.
— Это мой муж, мама.
— Да, да, — сказала Анна Петровна, часто-часто кивая. — Да, да, конечно…
— Все будет хорошо, мама.
— Да, да, конечно, все будет хорошо… Вы, наверное, устали, я сейчас…
Она заметалась по комнате, хватая то ненужное ей шитье, то поправляя скатерть на столе, и вдруг кинулась к Силину. Маленькая, седая, она обняла его и, заглядывая снизу вверх в глаза, сбивчиво заговорила:
— Мальчик мой… Родной мой… Только будьте счастливы, слышишь? Только будьте счастливы…
Сейчас ее уже не было. Она умерла пять лет назад от инфаркта. За день до ее смерти Силин пришел в больницу, и она попросила Киру выйти. Силин сидел рядом с Анной Петровной, держа ее сухую руку в своей, и пытался не давать ей говорить, шутил, что после ее выздоровления они еще топнут ножкой как следует, но Анна Петровна даже не улыбалась его шуткам.
— Погоди, — сказала она. — Я не собираюсь умирать, но все может быть, Володя. Я хочу просить тебя только об одном — никогда не суди Киру строго. Она хороший, добрый человек, но разве она виновата, что я не давала ей ничего делать? Виновата я… — Ей трудно было говорить так много сразу. — Всю жизнь за моей, а потом и за твоей спиной… Я же знаю, вижу, что ты иногда бываешь недоволен Кирой… Ну да, разбросанная, несобранная, неумейка… Ты обещаешь мне не сердиться на нее?
— О чем вы говорите, Анна Петровна!
— Когда была я… — сказала она, и Силину стало страшно, что человек говорит о себе — «была». — Когда была я, все было иначе… Теперь вы останетесь вдвоем, и…
Она не могла больше говорить.
Назавтра она скончалась.
И вот тогда Силин действительно почувствовал, что, оставшись с женой вдвоем, он словно бы вступает в другую, более сложную и напряженную жизнь, чем была до сих пор, и что дом держался на Анне Петровне, и что сорокапятилетней женщине трудно, очень трудно учиться делать то, что так хорошо умела делать Анна Петровна…
Он услышал шорох ключа в двери, но не поднялся. Он лежал и слушал, как Кира снимает туфли, вешает плащ, потом что-то стукнуло — это она, наверно, положила на тумбочку сумку с продуктами. Сейчас она войдет сюда, ее домашние туфли здесь. Ему не хотелось вставать и нести эти туфли в прихожую.
— Ты не спишь? — спросила, входя, Кира. Он поглядел на нее даже с каким-то любопытством. Было невозможно сравнить ту Киру, которую он вспоминал только что, с этой сильно располневшей, в очках, которые, впрочем, очень шли ей, и с аккуратной парикмахерской прической вместо той, прежней пепельной копны. — А я была у Коли, просидели весь вечер. Алешка совсем не похож на себя, верно?
Он смотрел, как Кира движется по комнате, надевает туфли, начинает расстегивать кофточку, — и отвернулся. Он гнал от себя другой образ, который возник совсем некстати, и ему было неприятно, что этот другой образ появился именно тогда, когда вернулась Кира…
— Ты бы могла и позвонить хотя бы, — сказал он и тут же подумал: зачем я ворчу? Не позвонила — ну и хорошо, что не позвонила.
— Не сердись, — ласково сказала Кира. — Я не хотела тебе мешать.
Он мысленно усмехнулся: ее ласковость обезоруживает. А ведь и доброта может начать раздражать, если ее слишком много. Это все равно что кормить человека только одним шоколадом, а ему, между прочим, и хлеба с селедкой хочется…
