Семейное дело - [282]

— Тебе завтра рано на работу, Саша, и я тоже улетаю утром. Но вот тебе мой адрес — пожалуйста, пиши, звони, будешь в Москве — обязательно приходи и живи у меня сколько влезет. Что же касается твоего права… Права писать, права на любовь… я думаю, ты достаточно был беспощаден к самому себе и вернул такое право. Но никогда не тащи наверх честолюбцев и карьеристов. К сожалению, это наша общая вина: скольких паршивых людишек мы еще поднимаем на щит! Ну?

Он крепко пожал Будиловскому руку и, уже открыв дверь, добавил:

— И не бойся Коптюгова, Саша, хотя такие, как он, ох какие сильные люди! А почему?

— Почему? — спросил Будиловский.

— Потому что вроде бы тоже рабочие, — недобро усмехнулся Бобров.

23

Ильин не любил поздних звонков: каждый раз ему казалось, что в цехе что-то произошло, и он шел к телефону, уже заранее подготавливая себя к очередной неприятности. В этот вечер ему позвонил Нечаев и весело сказал, что металлурги могут спать спокойно. Ильин спросил:

— Есть выводы комиссии?

— Да. Конструкторский просчет в замковой части. Только что мне звонил из Москвы директор, так что все волнения позади.

— Спасибо, Андрей Георгиевич.

Его тронуло, что Нечаев не стал ждать утра, а позвонил сразу же, как только сам узнал о результатах работы комиссии. В этом было что-то такое неожиданно доброе и заботливое, что Ильин, не избалованный заботливостью, подумал: это от души или урок мне? Впрочем, думать было некогда. Сначала он позвонил Штоку, потом Эрпанусьяну. К телефону подошла его жена: нет, Тиграна нет дома, он сегодня в ночной смене. Тогда он позвонил в цех, и Тигран, подняв трубку, недовольно сказал:

— Подождите.

Должно быть, он держал трубку в руке, потому что Ильин отчетливо слышал каждое его слово. Другой же голос был отдален, очевидно тот, с кем разговаривал Тигран, находился в другом конце комнаты.

— …ну и что? — слышал Ильин. — У тебя же график перед носом висит… Это меня не касается, это твой вопрос… Вот и делай, что хочешь. А я что, по-твоему, сталь к себе в карман лить буду?

«Второй — Малыгин», — подумал Ильин.

Эрпанусьян говорил громко, сердито, и Ильин словно видел его лицо — темное, с небритыми щеками (к вечеру они успевали обрасти), с выкаченными черными глазами — и видел, как кривит рот Малыгин.

— Все! Я не могу тебя покрывать, понял? А хоть сам становись… Что я утром буду Ильину докладывать? (Малыгин что-то сказал). Ну, с тобой разговаривать, как с сытым ишаком… Я тебе правду говорю. Тебе бы только поскорее спихнуть отливки…

Ильин положил трубку. Он не хотел подслушивать дальше этот разговор, все было ясно и так: Малыгин не обеспечил подготовку форм и сегодня ночью сталь будут разливать по изложницам и еще «пи́сать» в трубки, а завтра Малыгин начнет наверстывать то, что обязан был сделать вчера. График-то действительно у него под носом.

Но ведь что главное: оправдываться ему сейчас уже нечем! Земледелка начала работать как раз перед Новым годом, все вопросы снабжения отлажены как часы — вот и весь ты тут, Малыгин! Голенький! Раньше-то хоть на меня мог валить свои собственные грехи.

Ладно, разберемся завтра. Сейчас у него даже не было злости на Малыгина. Впервые за несколько недель напряженного ожидания он почувствовал, как легко стало дышать, и он улыбнулся про себя: должно быть, такое же ощущение испытывает человек, без вины побывавший под следствием. Ильин пошел на кухню, достал из буфета початую бутылку коньяку — полбутылки так и оставалось с Нового года, — плеснул в чашку и выпил. Что ж, за это не грех и выпить! И через минуту уже сидел возле телевизора, один, блаженно вытянув ноги. Надежда придет поздно — сегодня она дежурная машинистка, Сергей гоняется где-то со своими дружками-приятелями и тоже, наверно, заявится к полуночи… Он взглянул на часы — было начало одиннадцатого — и услышал шорох ключа в замочной скважине. Вернулся Сергей.

— Так рано? — спросил Ильин. — Не заболел ли ты, ребеночек, часом?

— Часом нет, — ответил Сережка, поеживаясь и потирая замерзшие руки.

— Где был, что видел? — спросил Ильин, уже отвернувшись к телевизору. В последнее время они разговаривали не часто, и Ильин жалел об этом, но не замечал, что Сережка словно нарочно старается уйти по вечерам из дома. Если бы он заметил, то, наверно, переполошился. Такого еще не бывало.

— Так, — отозвался Сережка. — Всякие интересные встречи. Ты знаешь, что Лена Чиркина уезжает?

— Потрясающая новость! — спокойно сказал Ильин. — Замуж выходит, что ли? Иногда это с ними случается.

— Я серьезно, батя, — тихо сказал Сережка. — Она же чудесная девчонка…

Ильин быстро поглядел на него. До сих пор он видел их вместе один раз, и то на фотографии — там, в партбюро, у Воола, и вот сейчас странным образом они снова как бы оказались рядом. Догадка, в которую он не мог и не хотел поверить, словно обожгла его: он мгновенно связал и ту фотографию, и только что сказанные Сережкой слова, и торопливые слова Ольги о Лене Чиркиной, о том, что она в больнице…

— Что же ты, любишь ее?

Он спросил об этом через силу, и не потому, что такой разговор у них случился впервые: Ильин знал, что рано или поздно, а он все равно будет. Ему трудно было спрашивать: сейчас он просто-напросто испугался правды, потому что за этой правдой могли оказаться и грязь, и подлость.