Семейное дело - [281]

— Да.

— Что-нибудь случилось? А ну-ка, мой друг Саша, давайте поговорим, сколько нам влезет, а? Хоть всю ночь.

— Спасибо, — сказал Будиловский, беря со столика свою папку. — Мне с утра на работу.

— Стоп! — взял его за руку Бобров. — Я ошибся. Вы не годитесь в артисты. У вас на носу написано, что вы держите против меня какой-то камень за пазухой. Выложите или нет?

Будиловский невольно улыбнулся. Значит, заметил! Ему вдруг стало легко, смущение и та короткая обида прошли, — он сказал просто: да, обиделся было, когда вы поставили писателей выше нас, рабочих. Бобров слушал его, чуть наклонив вперед голову, словно набычившись, и, едва Будиловский кончил говорить, ответил, пожалуй, даже сердито:

— Знаете что, Саша, больше всего я люблю писать о рабочих людях. Не потому, что сам был слесарем в депо. Я люблю прямоту, с которой рабочие думают и говорят, простоту их отношений и безошибочное чутье на любую ложь и несправедливость. Давайте уж будем откровенны. Иной раз можно услышать этакое пренебрежительное: гегемон у нас зашибать здоров с получки и аванса, к тому же в наш век НТР ему моральные стимулы до лампочки — ему заработать побольше охота. Я зверею, когда слышу такое.

Он встал, ему трудно было говорить сидя. Ему нужно было двигаться, и Будиловский видел, как взволновал Боброва этот разговор.

— Можно немного воспоминаний? С одним ленинградским рабочим-судосборщиком мне довелось побывать на верфях в Японии, в Ниигата. Мы с ним будто бы попали в огромную подавляющую мозг машину. Всюду разноцветные дорожки, по которым может ходить только рабочий определенной профессии. Каждый знает лишь одну свою операцию. Через двенадцать часов проходная выплевывает такого измочаленного человека, чтобы через другие двенадцать часов он вернулся и снова отдал бы свою мускульную силу. Никакого творчества от него не требуется. А мой спутник — тоже простой рабочий, Саша! — как раз знаменит тем, что к нему на стапеле прислушиваются инженеры. Я понимаю, все это вам известно и без меня. Но я говорю к тому, что у нас, по счастью, рабочий человек прежде всего человек духовно богатый. Вы читали в «Известиях» о Богомолове? Вам говорят что-нибудь такие фамилии, как Журавлев или Чуев? Тоже ленинградцы. Я несколько лет работал в Ленинграде, потому и называю их… Однажды я был в Тегеране, на международной встрече парламентариев, и там один паршивенький подголосок вякнул, что, дескать, мы в Советском Союзе спим и во сне видим, как бы проглотить бедные Европу и Америку. Чуев потребовал слова и так ответил, — с ходу, без всякой бумажки! — что нас потом спрашивали: это действительно токарь или под видом рабочего вы привезли доктора каких-то там хитрых наук?[10] Ну, а чтобы закончить разговор на эту тему, почитайте книгу Чуева. Вот что я хотел сказать, Саша: если рабочий создает книгу, или картину, или скульптуру, или пишет музыку, — значит, он стремителен прежде всего в своем духовном росте. Ему мало отдать обществу положенные часы труда, вот это и есть наше подлинное богатство, друг мой Саша! Ну, — закончил он с улыбкой, — больше камней за пазухой нет?

— Уже нет, — тихо ответил Будиловский.

(Потом, дома, в общежитии, он попытается записать этот разговор — вернее, то, что говорил ему Бобров — и не сможет. Он помнил слова, но главным все-таки были не слова, а как, с какой страстью говорил Бобров, и это невозможно было записать на бумаге.)

— Тогда, — сказал Бобров, — давайте вы, Саша. О себе, о Коптюгове, о сомнениях, о мыслях и планах.

— Я хочу вас спросить… — начал Будиловский. — Вот вы сегодня сказали: настоящий журналист, настоящий писатель. Что вы имели в виду? Талант?

— Совсем нет! — быстро и живо откликнулся Бобров. — Белинский говорил, что ему неважна степень таланта, а важно, куда он направлен. Какой-нибудь Арцыбашев или даже Чарская были по-своему талантливыми, а кто их помнит? Настоящий, по-моему, это тот, кто не успокаивает, а будоражит человеческую совесть и помогает утверждаться нашим нравственным принципам. Вы согласны со мной? — Будиловский промолчал. — Не согласны?

— Я думаю о другом, — очень тихо сказал Будиловский. — О своем праве…

В тот вечер он рассказал о себе Боброву все, не понимая только, зачем он это делает, когда даже Сережка Ильин ничего не знает о нем. Все, все, ничего не скрывая, — об университете, о Наташе, о той статье, о смерти ученого, о Наташиной записке — вот она, всегда с ним: «Не пиши мне, не звони… Есть люди, которые не имеют права на любовь…» И еще — о Коптюгове, о том, как Коптюгов сам уговорил его написать этот очерк — «Бог огня», и о других статьях, которые он писал за него, и как Коптюгов требовал, чтобы он протащил как следует его мать и отчима, и о Сережке Ильине, как тот вволю поиздевался над тем, что он работает на Коптюгова. И, когда он замолчал наконец, боясь поднять глаза на расхаживающего по номеру Боброва, тот остановился перед ним.

— Жаль, — задумчиво сказал он. — Жаль, что у меня так мало времени… Хотел бы я познакомиться с твоим Коптюговым.

Будиловский удивленно поглядел на него. Он говорит о Коптюгове, а не обо мне? Ему стало досадно: значит, зря рассказывал… Конечно, зря: чужой, совсем незнакомый человек… Но Бобров словно бы угадал его мысли и, протянув руку, помог Будиловскому встать.