Семейное дело - [280]

Но это будет потом, почти месяц спустя.

Он напишет об обманутой любви и долгом, верном ожидании молодой женщины. И об Ольге М. тоже. Вспомнит далекие годы стройки в Саянах и восхищенно, будто впервые в жизни встретив такого человека, расскажет о ее мужестве и чистоте души. И еще поведает читателю о другой женщине — отвратительно злобной, страшной в своем стяжательстве, готовой на самое мерзкое — даже на то, чтобы очернить другого человека, уверенной, что в нашей стране и в наше время это может пройти безнаказанно.

«Когда я работал над статьей, мне позвонили из одной очень уважаемой организации и сказали, что уже есть письмо на меня. От нее — Екатерины Петровны В. Я знал, что такое письмо будет. Но теперь им займутся другие люди и мне придется оправдываться и клясться, что никакими карами я этой женщине не грозил и никакими плохими словами не обзывал… А как хотелось!»

Но это все будет потом.

Как он и обещал (правда, на ходу и без особой уверенности, что найдет время), Бобров встретился с членами литобъединения. Единственное, о чем он попросил, чтобы пришли одни прозаики: стихи он, конечно, любит, понимает, но вот говорить о них не умеет. На встречу в редакцию многотиражки пришли трое: главный бухгалтер, пожилой человек, у которого была даже своя выпущенная местным издательством книжка «Спортивная ловля рыбы», та самая журналистка из многотиражки с ворохом неопубликованных рассказов и парень, который сразу чем-то очень понравился Боброву.

— Будем читать? — спросил его Бобров. — Вы что пишете?

— Разное, — сказал парень, пряча зелененькую папку за спину.

— Разное — это уже хорошо! — весело сказал Бобров. — Так и Лев Николаевич Толстой вполне мог бы ответить. А все-таки?

Парень смущенно мялся, журналистка оказалась побойчей и объяснила, что Саша Будиловский у них знаменитость, даже очерки пишет и печатает в областной газете. А вообще — первый подручный, правда, уже получил третий разряд плавильщика и скоро сам примет бригаду. Бобров рассмеялся: вот и пойми у нас кто есть кто!

— Вы больше смахиваете на артиста, пожалуй. В прошлом году я поехал в один институт к очень известному ученому и, увидев в его кабинете молодого человека в джинсах и потрепанном свитерке, спросил: «Академика еще нет?» Он ответил: «Кажется, уже есть» — и сел за свой стол… Я был в Америке, и американцы на каждом шагу талдычили мне, что они живут в стране неограниченных возможностей. Но там я видел известного поэта, который должен был работать на бензозаправочной станции, и прекрасного художника, который зарабатывал на жизнь мытьем посуды в паршивеньком ресторанчике.

— Я читал вашу книжку об Америке, — сказал Будиловский.

— Дело в том, — продолжал, словно не расслышав его, Бобров, — что мы перестали удивляться, если рабочий становится настоящим писателем или ученым, а колхозница — всемирно знаменитой певицей. И это, пожалуй, единственное в жизни, чему, по счастью, не надо удивляться. А теперь давайте работать.

Сначала свои рассказы читала журналистка, и Бобров вежливо, мягко, но не без скрытого ехидства разнес их так, что самому стало жалко девушку. Коротенькие рыболовные байки главного бухгалтера он похвалил, отобрал штук пять или шесть и пообещал показать в Москве Василию Пескову. Они не заметили, что прошло уже около двух часов.

— Что-то я маленько приустал, — сказал Бобров, поглядывая на Будиловского. — Может быть, с вами поговорим у меня в номере, в гостинице?

Но сначала, как ни упирался и ни отнекивался Будиловский, он повел его в ресторан ужинать, а потом, уже в номере, сказал:

— Давайте сюда вашу папку, я люблю читать сам. А вы пока полистайте журналы. — Там, в папке, было всего три вырезки из газет. — Негусто! Начнем с «Бога огня».

Пока он читал, Будиловский, делая вид, что тоже читает, незаметно разглядывал его. Из предисловия к той книжке об Америке он знал, что Бобров много ездил по стране и всему миру, что у него уже есть несколько своих книг и фильмов, но ни на секунду в нем не шевельнулось чувство зависти. Как бы он ни был смущен поначалу встречей с известным журналистом, сегодня где-то в глубине души он даже обиделся на него. Когда Бобров сказал, что не удивительно, если рабочий у нас становится настоящим писателем, он еле сдержался, чтобы не спросить, и спросить язвительно, — неужели работа писателя у нас общественно более значима, чем рабочего? Это была обида за свою нынешнюю профессию. Но он все-таки сдержался. Что ни говори — именитый гость.

Бобров захлопнул папку и положил ее на маленький столик.

— Ну что ж, рабочий класс, — сказал он. — Так держать! Писать вы умеете почти профессионально. Хотите услышать от меня что-нибудь еще? Напишите о своем бригадире Коптюгове большой очерк для журнала и пришлите мне. Это, конечно, будет потруднее писать, но…

— Я не буду писать, — сказал Будиловский, не дав Боброву закончить.

Очевидно, я сказал слишком резко, подумал Будиловский. Он заметил эту резкость.

— Вообще не будете больше писать? — удивленно спросил Бобров. — Нет, милый мой, будете! Раз вы уже немного побыли на этой сладкой каторге, которая называется творчеством, вас уже оттуда не вытащить! А о Коптюгове действительно можно написать журнальный очерк. Или… — Он внимательно поглядел на Будиловского. — Или я вас неверно понял? Вы не будете писать именно о нем, о Коптюгове?