Семейное дело - [274]

Я имею от него сына комсомольца работал на заводе потом переехал в Среднюю Азию механик, положительный, судимости не имеет. Мне как Советскому труженику и вдове Героя в 1968 году была предоставлена отдельная квартера из 2-х комнат. 27,5 метров квадратных. Так вот сейчас меня заставляют эту квартеру менять и больше всего свирепствует работающая у вас вышеназванная Ольга Мыслова.

Мой сын Константин три года назад привел в дом жену. Тоже работает у вас в цехе контролером звать Нина Водолажская, комсомолка. Сын уехал в командировку и там встретил другую по душе и честно сказал, что жить с прежней женой не будет. Пока он ездил к ней приходили гости плясали под музыку или закрывали дверь пили вино не знаю что еще. Так что развестись с ней сам бог велел. Но вот за эту Нину которая жила у меня как дома вступилась Мыслова и требует раздела квартеры которую мне дала наша родная Советская Власть. Я ей сказала что дам деньги на кооператив а она грозит мне судом и обзывает по всякому. Кулачка она как была так и осталась. Можно ли терпеть таких людей в нашем светлом обществе? Позор им!

Второй раз она заявилась ко мне уже не одна а с подмогой в лице также работающего у вас Ильина. Этот Ильин с ней давно стакнулся и он пришел как вроде бы свидетель и больше молчал. Опять Мыслова требовала от меня раздела квартеры, а Ильин сказал с угрозой что суд определит мне даже наказание если буду упорствовать. Какое они имеют право входить в чужой дом и залезать в чужие дела не знаю знаю только что этот Ильин вроде у вас шишка так кто давал ему право обозвать меня мироедкой и еще я не запомнила как врать не хочу. Я всю жизнь прожила в труде на благо коммунизма обслуживая наших трудящихся, а этот Ильин глядел на меня как на врага народа. А когда уходил сказал что он бы давил таких как я как клопов на стене. Можно ли терпеть такие оскорбления? У меня нет свидетелей как у Ильина и Мысловой но все что я вам пишу правда…»

Дальше были еще какие-то слова, но Нечаев уже не стал дочитывать письмо Водолажской. «Паршивое письмо», — подумал он.

Между тем в этом письме многое было правдой. И то, что второй раз Ольга пришла с Ильиным, и то, что Ильин, не сдержавшись, бросил Екатерине Петровне — «мироедка», и про клопов тоже. Когда Нечаев позвонил ему и сказал, что есть такое письмо, надо поговорить, Ильин возмутился:

— Простите, Андрей Георгиевич, но у меня нет времени на вопли этой страшной бабы. Я пошел с Ерохиной, чтобы помочь хорошему человеку, попавшему в беду. Я говорю о Нине Водолажской. Согласитесь, что это не только мое право, но и обязанность — человеческая, гражданская, партийная — какая угодно.

— Мы должны ответить на ее письмо, Сергей Николаевич.

— Ну и отвечайте, Андрей Георгиевич! Письмо-то вам адресовано, а не мне!

Нечаев слышал, как раздражен Ильин. Еще минута, и он начнет грубить. Впрочем, уже нагрубил!

— Все-таки вы зайдите ко мне, Сергей Николаевич, — попросил он. — Письмо-то любопытное!

— Нет, — сказал Ильин. — Я не любопытен. Могу только удивляться, что вы серьезно относитесь к этой кляузе сволочной женщины…

«Характерец! — подумал Нечаев. — А наверно, он прав. Да не наверно, а точно — прав…»

— И тем не менее прошу вас зайти ко мне, — жестко сказал Нечаев и положил трубку, чтобы больше не слышать никаких возражений Ильина.

Конечно, он прав! И можно только представить себе, в какой он сейчас ярости. На заводе работает комиссия министерства, нервы у всех напряжены до предела, кажется — тронь и порвутся, а секретарь парткома звонит по поводу письма какой-то… какой-то сволочной женщины.

Нечаев повторил про себя эти слова Ильина с такой уверенностью в их точности, будто сам побывал, там, у Водолажской. Если человек чувствует за собой правду, подумал Нечаев, он никогда не станет говорить такими святыми словами: «Советская власть, коммунизм…» Это должно быть в душе. И только тогда, когда это в душе, правда становится неколебимой!

В эти дни, которые казались особенно длинными, многие на заводе испытывали состояние непроходящей угнетенности, тревоги, а ожидание лишь усиливало его. Теперь Ильин приходил домой к полуночи, и не потому, что в цехе что-то не ладилось, — нет, план выполнили, такой расчетной прибыли цех вообще никогда не давал, и в тех сводках, которые в каждом номере печатала заводская многотиражка, литейный стоял на втором месте. Там же, в многотиражке, была напечатана по-деловому сухая статья главного инженера. Заостровцев никого не хвалил, никого не ругал, и Ильин мог подивиться, что лишь на долю литейного цеха достались более или менее добрые слова: «Почему так ровно и четко завершил план года литейный цех? Там твердо придерживались главного отчетного показателя — суточной продукции». Что ж, в устах Заостровцева и это было уже похвалой! И на том, как говорится, мерси большое!

Ильину сейчас просто не хотелось приходить домой, как он приходил обычно, — часам к семи или восьми. В цехе ему хватало дел, порой даже казалось, что можно работать по двадцать четыре часа, и все равно всех дел не переделаешь. Надежда знала, что на заводе крупные неприятности, — об этом ей сказал Сережка, и она спокойно спрашивала Ильина, когда он возвращался: «Ну, как там ваши неприятности?» Ильин еще был способен отвечать шуткой вроде: «Спасибо, ничего», но мысленно отмечал: она спрашивает меня об этом таким равнодушно-вежливым тоном, каким обычно справляются о дальних знакомых: «Ну, как Иван Иванович?», хотя тому, кто спрашивает, плевать с кудрявой березы, как этот самый Иван Иванович.