Семейное дело - [275]

Письмо, которое прислала на завод та женщина — Екатерина Петровна, никак не задело Ильина. Он был даже рад тому, что смог увидеть ее: когда-то, еще в детстве, Ольга рассказывала о тете Кате, и Ильину было просто необходимо высказать в глаза, что он думает о таких людях. Ну вот и высказался…

В один из поздних вечеров, когда он вернулся домой, мечтая лишь о том, чтобы скорее выпить стакан чаю, лечь и уснуть, Надежда спросила его:

— Между прочим, Новый год на носу. Где будем встречать?

— Мне все равно.

Сережки не было дома — он работал в ночную смену, но Ильин знал, что Новый год сын будет встречать вместе с Будиловским в заводском общежитии, и это радовало его. Сережка — парень компанейский, и хорошо, что он не ищет никаких особенных компаний, а как-то легко и просто входит в круг тех людей, с которыми его сводит работа. Да и этот Будиловский, кажется, совсем неплохой парень.

Когда Ильин сказал: «Мне все равно», Надежда спросила снова:

— Может быть, ты не хочешь встречать его со мной? У тебя какие-нибудь другие планы?

— Перестань, Надюша, — поморщился он. — Я с удовольствием просидел бы эту ночь дома.

Он был слишком усталым для того, чтобы заметить выражение лица Надежды, как она взглянула на него — зло и в то же время с каким-то торжеством и вызовом — и чтобы понять, что разговор о встрече Нового года был всего лишь как бы предисловием к другому. Пожалуй, если бы Ильин заметил это, Надежда напомнила бы ему кошку: вот точно так же кошка, прежде чем броситься, несколько секунд раскачивается всем своим гибким телом, собираясь в комок.

— Меня приглашают наши редакционные, — сказала она.

— Очень хорошо.

— Тогда договорились. Я — со своими, а ты, наверно, с Ольгой? Ведь, оказывается, ты вовсе не на заводе задерживаешься так поздно.

— Я прошу тебя, Наденька, перестань, пожалуйста.

Вот тогда-то она и достала эти несколько перепечатанных на машинке страниц. Она сделала это, не скрывая своего ликования и заранее наслаждаясь тем впечатлением, которое произведут сейчас на Ильина эти странички.

— Что это? — спросил он.

— А ты прочитай. Мир тесен, дорогой мой. Читай, читай, а я буду смотреть на тебя.

Это было еще одно письмо Екатерины Петровны — теперь уже в редакцию областной газеты. Оно почти ничем не отличалось от того, которое Ильин уже читал у Нечаева, и, возвращая его Надежде, Ильин коротко сказал:

— Я знаю.

— Да, ты-то знаешь! — взорвалась Надежда. Она ожидала увидеть растерянность Ильина, услышать какие-то бессвязные объяснения, быть может, даже ложь. Ничего этого не было, вот она и взорвалась. — Ты-то знаешь! А я получаю письмо на перепечатку, и можешь представить себе мой восторг! Узнать из редакционной почты, что у твоего мужа есть какая-то другая жизнь!.. Может, ты объяснишь мне наконец, зачем тебя понесло с Ольгой к этой женщине?

Нос у Надежды побелел, глаза сузились, голос стал неприятным, визгливым, и Ильин уже знал, что это плохие признаки. Так обычно начинались все ее истерики. Потом будут недели молчания.

— Меня понесло туда потому, что я должен был помочь одному человеку, — устало и неохотно сказал Ильин. — А тебе я не стал рассказывать об этом, так как давно уже не рассказываю ничего, если ты заметила. Моя жизнь и мои дела не интересуют тебя много лет, Надя. Если хочешь поговорить, давай поговорим спокойно, без криков. Иначе никаких разговоров не будет. Будет еще одна очередная ссора, а это не надо ни тебе, ни мне.

Нет, все это было впустую сейчас — и спокойный, тихий, убеждающий тон, и это нежелание усталого человека снова и снова «выяснять отношения». Ильин знал, что Надежду не остановить, что она уже в том взвинченном состоянии, когда никакие разумные доводы не действуют, разум словно бы выключен и все в ней ходит ходуном.

— Помочь одному человеку? Почему ты должен помочь этому одному человеку?

— Потому что я тоже человек, Надя. Извини, я пойду и лягу.

— Ну уж нет, дорогой мой! Хочешь удрать, когда тебя приперли к стенке?

— Никто ни к какой стенке меня не припер. Точно такое же письмо пришло два дня назад на завод. Это письмо очень злой женщины, разве ты не видишь сама?

Потом он молчал. Все, все впустую: слова, доводы, объяснения… Говорила одна Надежда. Она понимает, что у них действительно давно все пошло сикось-накось (ее любимое выражение). Она измучена. У нее больше нет сил терпеть. («Что терпеть?» — подумал Ильин.) С нее довольно. Все кругом говорят — ах, какая вы счастливая! Муж не пьет, хорошо зарабатывает, в гору идет, все-то у вас дома есть, и сын такой — залюбоваться можно, но что люди видят? Ей надоело жить такой семейной жизнью, когда муж не дает ничего, кроме денег, а сын — добро бы его сын! — тоже удаляется от нее дальше и дальше, и она не знает, как он живет, о чем думает, какие у него планы… («Сейчас скажет о моем воспитании…») Да, да, конечно, это его воспитание, он добился, чего хотел, — восстановил сына против нее и она осталась совсем одна… Надежда уже не говорила, а кричала, сама не замечая своего крика. Кричала и плакала одновременно от жалости к самой себе, распаляя эту жалость больше и больше, и Ильин подумал: если я сейчас подойду, обниму ее,