Семейное дело - [276]
— Хватит, — резко сказал Ильин. — Можешь накручивать себя, сколько угодно, но прекрати, пожалуйста, дергать меня…
— Ах вот как!
Уже лежа в постели, он равнодушно слушал, как Надежда звонила в Москву матери. Ей надо было, чтоб ее пожалели. Она захлебывалась слезами и говорила, какой она несчастный человек, потом открыла дверь в комнату и, стоя на пороге, сказала:
— Сына я тебе не отдам. У меня нет другого выхода. Я ему скажу всю правду, что он не твой…
— Это совет мамы? — догадался Ильин, садясь на кровати. Он не испугался. В конце концов Сережка взрослый человек, все поймет. Он просто почувствовал, что вот сейчас его жизнь с Надеждой дошла до той черты, за которой уже ничего не может быть…
Как раз в эти трудные для всех дни Коптюгов со своей бригадой и Шток сделали задуманное. Пожалуй, на памяти Штока за годы, которые он проработал здесь, такого еще не было. Он мог лишь поражаться тому, как Коптюгов сумел организовать дело: в течение недели (а вовсе не трех-четырех плавок, как это предлагал поначалу Коптюгов) бригада работала буквально по секундам, и, когда Шток просмотрел графики, выписал столбиком время плавок, которые давала бригада Коптюгова, вышло не десять — пятнадцать минут, а в среднем девятнадцать минут экономии на каждой плавке! Ребята, конечно, радовались, сияющий Усвятцев — тот даже предложил назвать это «методом Коптюгова», но Коптюгов оборвал его. Не чирикай! Со своими выписками Шток подошел к Ильину, а Коптюгов, домываясь под душем, сказал Будиловскому:
— Едем ко мне, Сашка. Хотя мы и не кузнецы, но ковать железо надо, пока оно горячо.
— Я не могу, — ответил Будиловский, стараясь не глядеть на Коптюгова. — У меня разные дела.
— Могут подождать, — сказал Коптюгов. — Ты что же, ни черта не понимаешь, что ли?
— Понимаю, — вытираясь, сказал Будиловский. — Только я больше… не хочу.
— Ого! — насмешливо поглядел на него Коптюгов. — Известный журналист сталевар А. Будиловский не в творческом настроении? С чего бы это, а?
Их никто не слышал, смена уже ушла, в душевой остались только они. Коптюгов не спешил одеваться. Здесь было тепло, и он сидел в одних трусиках, вытянув крепкие ноги, закинув руки за голову и играя мускулами, словно наслаждаясь тем, как после душа уходит усталость и во всем теле снова появляется прежняя, будто бы совсем не растраченная сегодня сила. И, глядя на Будиловского, худого, бледного сейчас, он будто сравнивал себя с ним, посмеиваясь тому, что, в общем-то, никакого сравнения тут даже и нет.
— Так с чего бы это? — повторил Коптюгов. Перед ним висело большое запотевшее зеркало, и он встал, взял полотенце, протер его и широко развел руками, оглядывая себя.
— Ты знаешь, что твоя мать и Голубев… уехали? — спросил Будиловский.
— Я-то знаю, а тебе зачем знать? — насторожился Коптюгов.
— Так.
— Ты что же, говорил с ними?
— Нет.
Три дня назад, в выходной день, Будиловский поехал туда, на окраину. Он сделал это не потому, что день был пустой: Сережка укатил за город на лыжах со своими старыми институтскими приятелями, звал и его, но Будиловский отказался — ему хотелось полежать, почитать, да и чувствовал он себя неважно. Эти дни, когда они сработали по уплотненному графику, порядком вымотали его.
Он лежал и не мог читать, потому что его мучила одна мысль: правильно, ли я живу сейчас? Он еще стеснялся поделиться этой мыслью с Сергеем — тогда волей-неволей пришлось бы рассказать ему свою историю, а он боялся ее и словно пытался спрятать ее подальше от самого себя, не то что от других! Но в последнее время он думал о себе все беспощаднее и резче. Счастливые дни, когда он сам дал первые плавки, прошли, ощущение радости сделанного притупилось. Его не угнетало, что он продолжал оставаться первым подручным. Летом на пенсию уйдет Чиркин, и Будиловский знал, что займет его место. Казалось бы, все хорошо, все правильно! Но тогда откуда же оно, это тревожное чувство чего-то снова сделанного не так?
Всякий раз, когда Будиловский начинал думать об этом, он, совсем как бегущий по улице человек вдруг наталкивается на другого, наталкивался на Коптюгова, и ему никак было не обойти, не обогнуть его. Да, конечно, если б не Коптюгов, еще неизвестно, как сложилась бы моя судьба. Но кто он — Коптюгов? Ведь доброе дело — бесплатное, оно не требует отдачи… А вот Коптюгов требовал. Мягко, иной раз даже хитро, но требовал платить за доброту! И я платил…
Ничего худого в том, что я написал о нем очерк, и заметки давал, и статью за него тоже сделал, наверно, нет. Ну, помог человеку… А знаю ли я его и знаю ли, зачем ему нужна моя помощь? Но что, если я сделал вовсе не доброе дело, а вроде того, давнего?..
И вот все это — все тревожившие его мысли, все попытки разобраться в Коптюгове, в Генке, в Сергее, когда он и в самом себе разобраться-то как следует еще не мог, — все это разрозненное, все в догадках, все как бы слеплялось в одну мысль: правильно ли я живу? То, что он пошел к матери Коптюгова и его отчиму, было как раз от этой мысли, этого желания разобраться в Коптюгове, потому что разобраться в нем значило для Будиловского — понять через него и себя.
