Семейное дело - [272]

Она пригласила Ольгу в комнату, сама пошла впереди — маленькая, рыхлая, в замусоленном халатике и с чалмой из полотенца на голове, из-под которой торчали мокрые огненно-рыжие пряди: должно быть, только что красилась.

— Садись, ласточка, — сказала она. — Будь как дома. Я чайку сварганю. А может, чего покрепче для встречи, а? Ведь сколько опять не виделись!

— Нет, спасибо, — сказала Ольга, — ничего не надо. Я ведь по делу.

— Да знаю я твое дело! — махнула рукой Екатерина Петровна, как бы давая понять: зачем тебе это? — Успеем еще с делами-то, милая. От дела сохнет тело. А у меня, между прочим, даже севрюжка найдется, и армянского могу накапать. Так как? С дела начнем или посидим рядком, поговорим ладком?

— С дела, — ответила Ольга.

— Ну, как хочешь, — поджала губы Екатерина Петровна и поерзала на мягком стуле, будто устраиваясь поудобнее перед долгим разговором. — Значит, за Нину пришла? А сама-то она чего не идет? Здесь не кусаются.

Она повела рукой по роскошной стенке, за стеклами которой стояли хрустальные вазы, бокалы и фарфоровые фигурки, по картинам в жирно позолоченных рамах, по кровати с пестрой шелковой накидкой и ковру над ней, по всему этому сытому и самодовольному, безвкусному богатству, собранному, конечно же, не на одну ее зарплату буфетчицы из Дворца культуры. Ольга подумала: наверно, Нину кусали здесь даже вещи. Все напоказ, все для того, чтобы после ужина сесть и полюбоваться на хрусталь, ковер и ради рамы купленную в комиссионке картину…

Она увидела фигурку — розовощекий амур с золотыми крыльями натянул свой лук. Нина вспоминала, как Костя рассказывал ей: давно, еще в детстве, он уронил этого амурчика, и мать устроила ему такую выволочку, что потом он долго боялся даже подойти к шкафу, где стоял этот ставший ненавистным ему фарфоровый пацан.

— Нина больше не придет сюда, — сказала Ольга. — Ей слишком тяжело бывать здесь.

— Тяжело! — усмехнулась Екатерина Петровна. — Жить было не тяжело, мужиков водить не тяжело, а сейчас затяжелела? От кого бы только, не знаешь? Мой сын здесь, со мной, спал…

— Не надо так говорить о Нине, — поморщилась Ольга. — Давайте лучше сразу о квартире.

Екатерина Петровна пожала круглыми толстыми плечами.

— А и разговора нет! — уже зло сказала она, и Ольга подумала: куда только девались «ласточка» и та улыбка? — Судиться будем? — Она перегнулась через стол и снизу заглянула в глаза Ольги своими слинявшими, бесцветными, с черными точечками зрачков. — А вы не боитесь, а? Не боитесь меня? Я ведь такое сделать могу, такое могу… Хочешь верь, не хочешь не верь, а у меня много нужных людей в кармане сидит. Открою карман и выпущу. Что тогда?

— Мы, между прочим, в Советском Союзе живем, — сказала Ольга.

— Это ты точно сказала — «между прочим»! — деланно засмеялась Екатерина Петровна. Ей было трудно смеяться, в груди у нее что-то хрипело, булькало, как в закипавшем чайнике, и смех сменился кашлем. — И в Советском Союзе разные люди имеются. Поняла?

— Нет.

— Бабе за сорок, а ума, значит, так и не набралась?.. Короче говоря, вот весь мой ответ. Квартеру делить не дам. По судам затаскаю, сами не рады будете. И еще кое-чего сделаю… Отступного дадим, не спорю. Под расписку, конечно, при свидетелях и при нотариусе. А тебе мой совет — ты от всего этого подальше держись. Не ровен час — и тебе достанется.

Она хлопнула ладонями по столу, по плюшевой скатерти, — это означало: разговор окончен. Ольга поднялась. Ее душила не просто злость, к этому чувству примешивались и другие — отвращение, даже омерзение, острое желание крикнуть в это бледное, словно намазанное салом, лоснящееся лицо какие-то самые гадкие слова, ударить по нему, — и надо было сжаться, задавить эти желания в себе. Только на улице Ольга перевела дыхание. Все в ней кипело — господи, да неужели у нас еще могут жить такие люди! Откуда они, для чего они? Уйдут ли они когда-нибудь? Или она неистребима, эта порода живущих для себя и для вещей, ласкающих свои серванты, как детей, и бьющих детей, если они уронят ненароком какого-нибудь фарфорового амурчика и отколют у него палец или пипку?

Она зашла в телефонную будку, набрала номер Ильина — ей никто не ответил. Должно быть, секретарши уже нет, а у Ильина либо какое-нибудь заседание, либо он в цехе…

Пока положение было, в общем-то, не очень тревожным. Судя по промежуточным отчетам, план завод должен был выполнить недели за две до Нового года, а выпуск той турбины, на которой полетели лопатки, намечался лишь на будущий год. Конечно, пришлось приостановить некоторые работы по серии до тех пор, пока комиссия не представит свои выводы. Секретарь обкома Рогов потребовал от Званцева и Нечаева, чтобы его держали в курсе всех дел, связанных с турбиной. Сам инженер, он ясно видел, что в будущем году, до которого оставалось уже всего ничего, заводу придется трудно, — стоит хоть ненадолго выбиться из графика, как начнется и штурмовщина, и сверхурочные, а здесь вообще не было ничего известно: когда закончит работу комиссия, какие причины аварии будут установлены, сколько времени понадобится на всякие доработки. Время, время, время!.. Одна задержка потянет за собой другие, и то, что аукнется здесь, на ЗГТ, в Большом городе, откликнется где-нибудь на газопроводах Туркмении или Крайнего Севера. Рогов — человек, умевший видеть и мыслить в крупных масштабах, — представлял себе, что произойдет там, где ждут новые турбины: там уже задействованы люди и техника, там уже составлены свои графики, там один день, упущенный здесь, обернется несколькими, а это — миллионы государственных средств. И оттуда будут звонить и лететь в Москву, жаловаться на поставщика, и в кабинетах Госплана и министерства люди будут отрываться от своих дел, чтобы, как на корабле, получившем пробоину, пытаются закрыть течь, постараться выправить положение обходными путями, пока турбину не доставят на линию газопровода… Впрочем, его радовало, что комиссия прилетела немедленно и Званцев докладывал каждый вечер: работа идет спокойно, без нервотрепки и подозрительности, без каких бы то ни было обвинений в адрес завода.