Семейное дело - [264]

— Чего стоишь? Идем.

— Ты ничего не понимаешь, — сказал Воол. — Или ты еще очень молодой. Только в молодости не замечают, как все это здорово! Все! Снег, рассвет, закат, вода, дождь… Один французский художник сказал, что можно увидеть лужу и не заметить, что в ней отражаются звезды. Унылый же ты человек, Татьян Николаевич!

Чиркин тоже поднял голову и жмурился, когда снежинки попадали ему в глаза.

— Да нет, конечно, красиво, — словно извиняясь за что-то, сказал он.

— Красиво! — передразнил его Воол. — Это, брат ты мой, не просто красиво. Вышел — и сразу другое настроение!

— А там у тебя плохое было, что ли?

— Разное, — сказал Воол. — Ты же знаешь, что я не люблю чего-то не понимать до конца.

Они шли по белой улице между людей в белых пальто и шапках, их обгоняли белые машины, а снег все падал и падал. Там, в непроглядной вышине, рождались и, будто живые существа, слетали на землю мириады снежинок. Воолу не хотелось заводить сейчас какой бы то ни было серьезный разговор, а просто идти так, как они шли, по этому белому празднику. Но Чиркин все-таки спросил:

— Чего же ты не понимаешь? Опять Коптюгова? Я ж тебе говорил — стареем. А они молодые, у них многое по-другому, чем было у нас…

Такие разговоры о прошлом и нынешнем, об их поколении и о том, которое шло следом, случались и прежде, но всякий раз Чиркин не то чтобы не соглашался с Воолом, а просто считал, что прошлое иной раз кажется ему лучше, хотя и жилось им куда труднее, и работать приходилось больше, и, уж конечно, шампанское на своих новосельях они не пили.

— Я не о том, — сказал Воол. — Пусть у них многое по-другому, так оно и должно быть! Другой вопрос — лучше это многое или хуже нашего?

— Опять двадцать пять! — засмеялся Чиркин. — Ну, чего ты сам себя терзаешь? Я вот посидел, водочки за хорошего человека выпил, порадовался, что девчонка у него такая и квартира теперь есть, а ты…

Он даже рукой махнул — впрочем, добродушно и как бы успокаивающе, дескать, бросай ты эту свою тягомотину: наше — не наше! А они сами-то чьи? Не наши, что ли? Ленка моя или Сережка Ильин — еще его отец у меня подручным был лет двадцать с лишним назад. А Коптюгов? Работяга дай бог какой, у него на любую плавку нюх особый, что ли, и Сашке Будиловскому помог в сталевары выйти, и по общественной линии тоже… Читал в газете его статью? То-то же, что читал! По-нашему, по-рабочему рассуждает! Иной поедет за границу и ничего кроме магазинов не увидит. А этот увидел! Помнишь, как ему судостроители говорили: спасибо Советскому Союзу, что заказы дает, а то сидеть бы нам без работы. И про квартирную плату тоже: гони за жилье четверть заработка, потому что оно там не то, что у нас, а частная собственность… Ну, о Генке говорить нечего, как-никак будущий зять, а если и есть у него какие завихрения — пройдет…

— Все сказал? — спросил его Воол.

— Вроде все.

— Слушай, — сказал Воол, — а ты Петухова помнишь? Ну, который на второй печи работал?

— Как же! — ответил Чиркин, не понимая, почему вдруг Эдуард Иванович свернул на этого Петухова, который давным-давно ушел на пенсию и вроде бы даже перебрался из города к родне в деревню. — Тоже работяга был первый класс! Кому угодно не стыдно было у него поучиться. Замминистра приезжал — обязательно в цех шел с ним поговорить.

— Да, — кивнул Воол. — Просто не знал того, что мы про него знали. А когда ушел на пенсию, помнишь, как рабочее собрание решило? Постоянного пропуска в завод не давать и на юбилейный вечер не скидываться. Вот тебе и работяга первый класс!

— С чего это ты вспомянул его?

— Да так… Шершавая была у него душа. А начальство будто бы не замечало: работает расчудесно, замминистра с ним на «вы» и ручку жмет, водку не пьет, жену не колотит — чего же еще надо? Вот тебе орден, вот тебе второй, вот тебе слава и все прочее — хоть на выставку! А жил человек только для себя одного. Трешку до получки не одолжит… Да что трешку! Соседка ночью постучалась — у мужа с сердцем плохо, чтоб позвонил, вызвал «скорую», а он…

— Я помню, — кивнул Чиркин. — Только чего ты мне сегодня настроение портишь?

— Я тебя размышлять заставляю, — сказал Воол. — Ну хоть убей меня на этом месте — не по душе мне Коптюгов! Зря только пошел к нему — думал, ошибаюсь, поближе присмотреться захотел, а сейчас сам себя ругаю. Ты не заметил, как он выступал сегодня на партийном собрании?

— На чужой роток не накинешь платок. Он по своим убеждениям говорил. К тому же у нас партийная демократия.

— Спасибо, что напомнил, — усмехнулся Воол. — Только вот насчет этих своих убеждений я как раз и сомневаюсь. Еще Владимир Ильич говорил, что у иных людей очень часто убеждения сидят не глубже, чем на кончике языка. А я заметил — Коптюгов говорил да на Ильина поглядывал: дескать, как я выступаю? Как тебе надо? Должно быть, прознал, что было у нас накануне на бюро…

Чиркин молчал, замолчал и Воол. То, что он сказал сейчас, было для Чиркина неожиданностью, неприятным открытием, в которое никак не хотелось верить, но приходилось поверить, потому что, припоминая сегодняшнее выступление Коптюгова на собрании, он вспоминал и резкие, покоробившие его слова Ильина на бюро — и действительно выходило, что Коптюгов, опередив начальника цеха, сказал то же самое, а Ильин лишь подтвердил свое согласие с ним.