Семейное дело - [262]

В новой квартире Коптюгова хозяйничали мужчины, и поэтому все было сделано с мужской неумелостью и холостяцкой небрежностью. Фантазии Усвятцева, который вызвался приготовить стол «как в лучших домах Европы», хватило лишь на то, чтобы разложить возле тарелок открытки с надписями, чье это место, да поставить посреди стола вазочку с тремя тюльпанами. Колбаса была нарезана толщиной с палец, хлеб — как в солдатской столовой, о консервные банки с отогнутыми крышками можно было рассадить руки, и лишь беляши, купленные в соседнем кулинарном магазине, еще как-то скрашивали эту неуютность.

Но за стол сели не сразу — ждали Нину, Лену Чиркину, осматривали квартиру, советовали, где что нужно доделать, курили на кухне и поругивали девушек: удивительная все-таки манера — вечно опаздывать, а есть хочется — спасу нет!

— Ты куда пропал? — спросил Чиркин Усвятцева. — С Ленкой моей поругался, что ли?

— Так времени же нет, — сказал Генка, — сами знаете…

Чиркин хмыкнул и подтолкнул Воола локтем:

— Слыхал? Времени у него нет! У нас и то было, когда…

Он не договорил, полагая, что все и так поняли, о чем он хотел сказать. Он не заметил, что Воол никак не поддержал его, наоборот, сразу перевел разговор на хозяйские дела: вот кухоньку-то надо бы оклеить плиткой, сейчас продается пластмассовая, очень хорошо будет, если оклеить… В ванную такая не годится, в ванную керамическую надо, и ставить на цемент, а не на клей… Воол боялся и не хотел, чтобы Чиркин хотя бы заподозрил какие-то нелады между Усвятцевым и Леной. Он знал все, что произошло: Татьяна Николаевна не выдержала и рассказала ему (под честное слово, что дальше это не пойдет, разумеется!) о Лене и Генке, и, хотя Воол пытался тоже поговорить с Леной, ничего не вышло и у него. Из больницы Лена вернулась измученная, желтая, замкнувшаяся в себе. Поехать куда-нибудь отдохнуть она отказалась. «Получается, что я от своей вины сбегаю», — сказала она, и Воол понял, что именно она имела в виду: ту плавку… Конечно, неприятности у нее были серьезные, приказ по заводу тоже был, и перенесла она это трудно, однако Воол поражался, с каким внешним спокойствием она держалась. И знал, почему она так держится: из-за отца, лишь бы он был спокоен, лишь бы он не волновался… Но та враждебность, которую испытывала к Генке Татьяна Николаевна, невольно передалась Воолу: ведь что ни говори, а Ленка для него тоже вроде дочки, выросла, можно сказать, у него на руках, и он не мог оправдать Генку. Сам бездетный, он не хотел понять того, как можно отказаться от такого счастья, как отцовство, и за этим отказом ему ясно виделась скрытая до сих пор от других сущность этого человека, в общем-то мелкая и эгоистичная, замкнутая на своих маленьких прихотях, легковесная и бездумная, а главное — безответственная. Больше всего, конечно, ему было жалко Ленку. Известная поговорка о том, что любовь зла — полюбишь и козла, никак не утешала его и не объясняла, что же Ленка могла найти в этом парне. Широкие плечи, спортивная походка, да еще заученные шуточки-прибауточки — острословие, одолженное у кого-то на всякие случаи жизни, — не маловато ли? Но похоже, что они не расстались. Просто Генка перестал ходить к Чиркиным. А Татьяна Николаевна отказалась сегодня прийти сюда на новоселье, хотя Коптюгов передал приглашение и ей.

Лена пришла первой. Из кухни Воол видел, как Сергей Ильин открыл ей, помог снять пальто и вышел с ним на лестничную площадку — стряхнуть остатки снега. Совсем другой парень, подумал Воол. А Генка даже не вышел в прихожую. Даже то, что Генка в пестреньком переднике и поварской шапочке хозяйничал у стола, — даже это раздражало сейчас Воола.

— Дочка пришла, — сказал он Чиркину. — Кажется, скоро будут кормить.

А сам глядел туда, в прихожую.

Он видел, как торопливо Сергей вынес из комнаты стул и Лена села, чтобы снять сапожки. Сергей нагнулся помочь, и Лена сказала: «Ну что ты, я сама. Только достань, пожалуйста, туфли из сумки». Он достал туфли и стоял, держа их перед собой, пока Лена снимала сапожки. У нее высоко поднималась юбка, и Сергей смущенно отводил глаза, — это тоже видел Воол. Странно, подумал он, я ни разу не разговаривал с этим парнем, с Сергеем Ильиным…

Почти сразу же за Леной пришла Нина. Ее встретил уже Коптюгов, помог раздеться, повел знакомиться. Теперь можно было и за стол. Генка рассаживал гостей по местам («согласно купленным билетам»), вытащил с балкона три бутылки шампанского («пейте советское шампанское!»), играл полового из трактира («может-с, водочки-с для начала-с изволите откушать-с?») — и все улыбались, только Воола все больше и больше раздражала эта нарочитая веселость. Пожалуй, не надо было приходить. Чиркин уговорил, старый хрыч. «Неудобно, все-таки праздник у рабочего человека».

Видимо, Коптюгов заметил, что с Воолом происходит что-то не то, и спросил его:

— Может, начнете, Эдуард Иванович?

— По должности, что ли? Я сегодня уже отработал.

— Ну, все-таки…

— Вот пускай твой соперник начинает, — сказал Воол, кивнув на Чиркина. — Не робей, старый! Громыхни!

Все засмеялись, потому что это слово — «громыхни» — никак не подходило к Чиркину. Он встал, приглаживая ладонью редкие седые волосы на виске, и лицо у него стало по-детски растерянным и поэтому трогательным, будто ребенка подняли при гостях на стул и попросили прочитать стишок, а он забыл…