Семейное дело - [260]

Нечаев говорил мягко, но сам по себе этот разговор был неприятен Ильину. Да, он потребовал исключить Малыгина из партии, и сейчас считает, что поступил правильно. Мы становимся либералами. Все сводим к нарушению дисциплины, а это не нарушение дисциплины. Это должностное преступление. И не только должностное, но и нравственное. А если бы пьянка закончилась какой-нибудь трагедией, вроде той, которая случилась в цехе лет семь назад? Не помните? Один пьяный забрался поспать в думпкар, а крановщица не заметила его и засыпала горелой землей… Вспомнили? Каждый человек в цехе обязан подчиняться строго определенным правилам, и если мы не добьемся этого…

— Все верно! — сказал Нечаев. — Но есть разные способы добиваться этого, Сергей Николаевич. Скажите по совести, вы исчерпали все, так сказать, убеждающие, а не карающие методы?

— По-моему, это вообще не телефонный разговор. А честно говоря, заниматься воспитательной работой у меня попросту нет времени. Может, с вашей точки зрения это и крамола, но я даже думаю, что у нас слишком много других организаций для этого. Партийная, профсоюзная, комсомольская… А начальников цехов, между прочим, бьют по шапке в основном за план. Так что оставьте мне мое — план, а все остальное я с удовольствием передам другим. К тому же, воспитывать Малыгина, я думаю, бесполезно. Он должен отвечать!

Все это Ильин сказал резко и только потом подумал — не лишней ли была такая резкость? Нет, наверно, не лишней. Нечаев долго молчал, словно обдумывая, что сказал ему Ильин, и, наконец, ответил:

— Жаль, что сегодня мы не поняли друг друга, Сергей Николаевич. Я знаю, что у вас есть идея, как вы, кажется, выразились, «очистить цех». По этому поводу у вас был один спор с секретарем партбюро…

— Да, так и выразился.

— Хотите один дружеский совет, Сергей Николаевич? В цехе вас уважают, это я знаю. Все видят, что работу вы наладили, за производство болеете, впервые цех кончает год не с натянутыми, а прочными показателями. Но не сделайте так, чтобы вас боялись. Тогда, поверьте мне, все пойдет под откос. Незаметно для вас, но пойдет. Хочу, чтобы вы меня поняли и поверили мне…

— Что ж, спасибо за совет, — сдерживая раздражение, сказал Ильин.

Конечно, думал он, этот поздний звонок не случаен. Должно быть, до Нечаева дошли какие-то разговоры: Ильин начал жать, Ильин срывается, Ильин бывает несправедлив… А для Нечаева это больное место, пунктик. На заводе все знали, как ему работалось с бывшим директором еще тогда, когда он был не секретарем парткома, а начальником цеха. Передавали, что Силин как-то раз на каком-то совещании даже сказал, что Нечаев неправильно выбрал себе профессию, — ему в педагоги надо было бы идти, или что-то вроде этого, Ильин уже не помнил точно. Но то, что сегодня сказал ему Нечаев, было, скорее всего, не советом, а предостережением, и Ильин знал, что теперь секретарь парткома не раз будет возвращаться к этому разговору при всяком удобном случае.

Ну хорошо, — думал Ильин, — предположим, что он в чем-то прав. Да, и срываюсь, и жму, и кому-то это, естественно, не по душе, отсюда и ощущение несправедливости начальника цеха, то бишь моей. А с каким бы удовольствием я не срывался и не жал, если бы люди понимали, что от них требуется. Ведь мне тоже была отвратительна силинщина. И там, в Москве, случайно встретив Силина, я снова испытал к нему прежнее чувство неприязни именно потому, что хорошо помню его методы.

Утром, войдя в «предбанник», он увидел двоих — Штока и первого подручного с «десятки».

— Вы ко мне?

— Да, — сказал Шток, поднимаясь. — Понимаешь, какое дело…

— Ну, что ты мнешься, как барышня на танцах? — нетерпеливо спросил Ильин. — Плавку он запорол, что ли?

Ильин поглядел на парня и увидел в его глазах не просто страх, а отчаянье, ужас, когда человеку должно казаться, что все на свете рушится и сейчас ты кончишься тоже.

— Да, — ответил Шток.

Так! — подумал Ильин. Этого первого подручного поставили вместо захворавшего сталевара, а он запорол плавку, и Шток пришел с ним в качестве адвоката, как это бывало и прежде.

— Ты подожди здесь, — сказал он Штоку и кивнул парню на дверь в свой кабинет: — А ты зайди ко мне.

Он поглядел на часы: утренняя смена уже работала около полутора часов, значит, этот парень сидел все это время здесь, ждал меня. Ильин разделся, причесал сбившиеся под шапкой волосы, прошел к своему столу и поглядел на стоящего в дверях подручного.

— Что случилось?

— Плавка… выросла… — еле шевеля губами, ответил он.

Ильин представил себе, как «выросла» плавка. Он видел это не раз: из изложницы, сохраняя ее форму, вдруг начинает сам собой медленно выползать раскаленный остывающий слиток.

— «Выросла»! — усмехнулся Ильин. — А почему она выросла? Хром ты прокалил? Нет. Известь прокалил? Тоже нет, взял сырую. Значит, водорода было до черта, вот она и выросла. Так или не так?

— Так…

— Учишь вас, учишь… — сказал он. — Ладно, иди и попроси зайти Штока.

Парень не вышел, а выскочил, и тут же торопливо вошел Шток, начал что-то объяснять, но Ильин перебил его:

— Погоди, Марк. Я думаю, мы с тобой крупно разругаемся, если ты не перестанешь быть… таким. Ты видел, что делалось с этим парнем? Он же сюда, как в клетку к тигру шел, а мне такая слава не нужна. Зато о тебе все будут говорить: ах какой у нас добренький заступник Шток и, если б не он, начальник цеха жрал бы нас и только пуговицы выплевывал! Все! И кончили на этом!