Семейное дело - [261]

Он хлопнул ладонью по столу, и Шток, растерянно кивнув, выскочил из кабинета. Сейчас придет начальник ночной смены… Ильин сидел, ждал и видел его глаза, полные ужаса. Что-то уж слишком быстро начинает сбываться предупреждение Нечаева, тоскливо подумал он…

В тот день партийное собрание утвердило решение партбюро — Малыгину вынесли строгий с занесением. При голосовании воздержался лишь один человек — Ильин. Так и было занесено в протокол: «единогласно при одном воздержавшемся».

На собрании Ильин безучастно сидел сзади, словно отрешившись от того, что говорили выступавшие. Да, все и всё правильно понимают, правильно говорят, даже Малыгин и тот осудил сам себя! Собрание шло спокойно, и Ильин не сразу понял, что его угнетает именно это спокойствие, оно казалось ему равнодушием, и лишь когда, попросив слово, к маленькой трибуне вышел и начал говорить Коптюгов, он встрепенулся.

Коптюгов говорил резко. Большой, хмурый, с тяжелым подбородком, который, казалось, еще заметнее выдвинулся вперед от злости, с еще непросохшими как следует после душа и все равно торчащими в разные стороны волосами, он походил на глыбу, нависшую над сидящими. До каких пор в цехе будут случаться подобные истории? — спрашивал он. Возимся с людьми, уговариваем, улещиваем, стыдим, всякие там слова говорим, а надо ли? Вот, вспомнил он, был в их бригаде подручный, любитель выпить, так спасибо начальнику цеха, что убрал его из бригады и перевел рабочим на шихтовой двор. Голос у Коптюгова стал жестким. Попробуй у него в бригаде кто-нибудь выпить! И ходят у него ребята как часы. А почему? Да потому, что знают — я с ними церемоний разводить не буду. И прав начальник цеха, требуя очистить цех, освободиться от людей, не понимающих, что они работают не за одну зарплату.

Но странно: то, что говорил Коптюгов, а главное — как говорил, вдруг неприятно поразило Ильина преувеличенной жесткостью. Ему показалось, что непонятным образом Коптюгов подслушал его собственные мысли (а может быть, и не подслушал, а знал, что было на бюро) и вот сейчас как бы возвращает их, но уже многократно ужесточенными, и при этом и раз, и два жмет на правильность моих поступков, словно беря меня в союзники. Ильин заметил, что, кончив говорить, Коптюгов быстро поглядел на него, как бы пытаясь догадаться по его лицу, правильно ли он говорил, и это было тоже неприятно Ильину. Когда Воол спросил: «Сергей Николаевич, вы не хотите выступить?» — он ответил, не поднимаясь:

— Нет. Все уже сказано.

— Я думаю, — сказал Воол, — что как раз сегодня коммунисты ждут вашего слова.

Ильин поднялся и пошел к трибуне. Хорошо, он скажет. Раздражение от того спокойствия, с каким проходило собрание, не покидало его, и он не хотел — или не мог — заставить себя успокоиться.

— Мы свели наше собрание к обсуждению поступка Малыгина, — начал он, еще не дойдя до трибуны. — Остальными, так сказать, героями займется профсоюзная и комсомольская организация. А они будут ссылаться на Малыгина: как же, сам заместитель начальника цеха разрешил по стаканчику, да и сам пригубил, не отказался!.. Но ведь вопрос должен был ставиться шире — о дисциплине в цехе вообще. О сроковой, о технологической. О том, что мы можем работать лучше, но почему-то не хотим делать этого…

— Конкретней, — сказал кто-то, Ильин не заметил кто.

— Пожалуйста! Меня не было здесь несколько дней, за это время две отливки ушли с «синяками». Разобрались мы — почему? Нет. Формовщики виноваты? Проще всего сказать так. А почему был выдан брак? Да потому, что на формовочном нарушается технология, лишь бы скорей спихнуть отливки на обрубку. И вот здесь начинается самое главное. Был у меня разговор с нашим секретарем партийного бюро. Я предложил всех нарушителей дисциплины, неважно — какой, приглашать на дисциплинарную комиссию один раз. Пусть дадут расписку в том, что предупреждены. А во второй раз уже не приглашать, во второй раз пусть коллектив решает, нужен в цехе такой человек или нет. И как бы резко ни говорил здесь Коптюгов, как бы это ни покоробило некоторых наших добряков, а ведь по сути дела он прав.

— Вы, Сергей Николаевич, что ж, с одними ангелами хотите работать? — спросил Воол.

— Нет, — повернулся к нему Ильин. — Но мы, по счастью, можем выбирать, с кем работать. И если бы в цехе все работали так, как Чиркин, Коптюгов, Шток, еще могу назвать десятки фамилий, мы бы горя не знали. Но вот наш Эдуард Иванович назвал мое предложение слишком жестким. Тогда, товарищи, давайте четко делить наши обязанности. Я уже сказал об этом секретарю парткома Нечаеву. Пусть общественные организации воспитывают, а я буду наказывать. Другого пути, извините, пока не вижу.

Было тихо, когда он шел на свое место, в самый конец красного уголка.

Несколько дней почти беспрерывно валил и валил снег, но уже не таял, а ложился прочно — на всю зиму, и, одетый в белый наряд, город казался праздничным.

То тяжелое впечатление, которое оставило сегодняшнее собрание, особенно выступление Ильина, начало проходить, когда Коптюгов, Шток, Воол и Чиркин подошли к «свечке» и принялись сбивать друг с друга снежные воротники и отряхивать шапки. Лифт еще не работал, пришлось подниматься пешком на седьмой этаж, и Коптюгов запел: «Мне сверху видно все, ты так и знай…»