Семейное дело - [191]

Электричка подошла к платформе, Ильин вышел, закуривая на ходу, неловко держа спички рукой, в которой был торт. Кто-то сказал сзади хриплым, пропитым голосом:

— Папаша, разрешите прикурить, все прогулял, даже на спички не осталось.

Он обернулся — Сережка! Стоит и любуется впечатлением, нахал!

Торт у отца он отобрал.

— Это ты здорово придумал, с тортом. Мне и в голову не пришло. Предположим, что его купил я.

— Предположим, — хмыкнул Ильин, — с одним условием: из первой получки три сорок пять отдашь мне.

— Решил спекульнуть, батя? Тортишко-то поди дешевле будет?

— Это ты узнаешь, когда в твою голову все-таки придет мысль купить торт самому.

Вот опять этот шутливый, даже чуть насмешливый тон, который они любили оба. Они шли по дороге, уже посыпанной первыми осенними листьями. В субботу надо будет смотаться за грибами, подумал Ильин. Он ни о чем не спрашивал Сергея — все вопросы будут там, дома. Хорошо, что они придут вместе. Должно быть, Сергей понял, почему вдруг замолчал отец.

— Я оставил тебе записку, — сказал он. — Я ж не знал, что тебя тоже понесет сюда.

— Завтра почитаем, — ответил Ильин.

— Ладно уж, батя, — чуть нахмурившись, сказал Сергей. — Я написал тебе «спасибо».

Они подходили к дому.

— А знаешь, кого я сегодня встретил? Тетю Олю. Почему она редко бывает у нас? Вы же, кажется, друзья детства?

— А ты часто встречаешься с друзьями детства? — спросил Ильин.

Он не смотрел на Сергея, но каким-то боковым зрением заметил на себе его испытующий взгляд. И то, что Сергей первый оборвал такой привычный шутливый разговор, было тоже не просто так. Но ему уже некогда было подумать, что же кроется за этим вопросом, — теща семенила к калитке, вытирая руки о передник. «Я же говорила, что они приедут!» — и Надежда высунулась в окно, и тесть пошагал к колодцу, где — Ильин это знал — в опущенном ведре стоял на холодке бидончик пива.

В крохотном домике было тесно для пятерых, и Ильин, захватив с собой будильник, пошел спать в сараюшку, где хранились лопаты, мешки с удобрениями, обрезки досок и где пахло сыростью. Раскладушка помещалась там еле-еле. Ночи стояли уже холодные, и Ильин взял драный военный полушубок тестя. Ему казалось, стоит только лечь — и сразу будет сон, но сон не шел. Ильин лежал, прислушиваясь к ночным звукам: где-то далеко залаяла собака, ей откликнулась другая… Прошумела одна из последних электричек… Резкий скрип заставил его вздрогнуть от неожиданности, но это скрипели две выросшие рядом сосны, и стоило набежать ветру, как они начинали тереться друг о друга. Но он слышал и другие, слабые звуки — там, за тонкими стенками сараюшки, шла невидимая жизнь, раздавались какие-то шорохи, попискивания, легкие вскрики, должно, быть птичьи. Он слушал эти звуки и неотвязно думал о том, почему его так поразил вопрос Сергея об Ольге.

Может быть, ничего за этим вопросом и не было, и то, что за ним крылась какая-то многозначительность, недоговоренность, — только показалось Ильину? Сегодня он думал об Ольге, жалея, что ее не было здесь в этот день. Много лет назад, когда Ольга появилась в Большом городе, разбитая, опустошенная, уже решившая, что жизнь кончилась и началось доживание, и он помог ей — у жены это вызвало приступ ревности. Он знал, чувствовал, что Надежда и раньше ревновала его к Ольге, и как была счастлива, когда Ольга вышла замуж!

«…А ведь Ольга любила меня, — вдруг подумал Ильин. — Это я знаю. Как она плакала, когда я сказал, что еду в Москву учиться!»

Нет, никаких признаний не было. На вокзале Ольга уже не плакала. Только тогда, когда началась посадка, она сказала: «Если будет плохо, я приеду?» — «Конечно. Но почему мне должно быть плохо?» — «Не знаю, — ответила она. — Мне кажется, тебе будет плохо без меня».

Ольга…

Он получал от нее посылки — мед, варенье, даже папиросы, будто в Москве не было папирос. Спрашивала в письмах, как у него с деньгами, она может помочь, у нее хороший заработок. Виделись они редко, летом, когда кончалась сессия и Ильин нанимался на завод подручным. Она ждала его. Она боялась за него. Когда они встречались и шли куда-нибудь, она вдруг как бы ненароком спрашивала: «Ну, а что же ты ничего не говоришь о своей москвичке?» Он сердился: у него не было никакой «своей москвички», и видел, что Ольга улыбается — это была счастливая улыбка! Смешно!

А потом он испугался. Вовсе не смешно, а страшно, если она на самом деле любит его — ведь он-то не может ответить ей тем же…

И все-таки один разговор был. Ильин приехал не то после третьего, не то после четвертого курса, и в один из выходных они поехали за город. Ильин лежал в траве; внизу, под откосом, чуть слышно текла река, оглушительно трещали кузнечики. Ольга ушла купаться, он отказался. Она появилась перед ним в простеньком купальнике и села рядом, наклонив голову и выжимая мокрые волосы. Он чувствовал близость ее холодного от купания тела, невольно скользнул глазами по длинным ногам Ольги и отвернулся. Его начало знобить. Вдруг Ольга нагнулась над ним, и несколько капель упало на его лицо. «Ильин, — сказала Ольга, — ты вспоминаешь меня в Москве?» — «Конечно», — ответил он. «Я думаю о тебе каждый день». — «Ну, — усмехнулся он, — нашла себе заботу!» Она отстранилась от него и села, охватив руками голые ноги. «Как все это… странно, если бы ты знал!» — «Что странно?» — «Что я думаю о тебе. Мы ведь с тобой совсем одни — ты и я. Знаешь, когда я была совсем маленькая… там, на барже… я мечтала, чтоб мы жили вчетвером: ты, я, отец и собака». — «Не надо, Оля, — попросил Ильин. — Все это уже очень далеко». — «И ничего не осталось?» — «Осталось, конечно, — сказал Ильин. — То, что мы сейчас здесь, видим, слышим…»