Семейное дело - [190]

Сейчас он думал о Сережке и о том, что на даче будет холодно: холодная встреча, холодные слова, и все потому, что они трое, то есть жена, теща и тесть, обвиняют, его, Ильина, в этом непонятном Сережкином шаге. Тесть — военный, он вырос в том мире, где нельзя переступить размеренную, расчерченную, определенную воинским уставом жизнь, и это осталось в нем уже до конца. Решение Сергея, внешне лишенное всякой логики, смысла, даже необходимости, непонятно ему. Теща, которая всю свою жизнь прожила среди военных, невольно восприняла тот же взгляд на порядок жизни. А вот у Надежды другое. Для нее это чуть ли не катастрофа. Ильин точно знал, точно чувствовал ее состояние. Ей хотелось одного — чтобы Сергей взлетел. Чтобы он поднялся над тем средним уровнем обыкновенных служащих, к которому принадлежала она сама. Сколько раз, возвращаясь домой, она рассказывала, что сегодня ей диктовал свою статью известный ученый или она разговаривала с директором НИИ, и надо было слышать, как он разговаривал, этот член-корреспондент Академии наук! Она действительно встречала в редакции многих известных людей — писателей и артистов, ученых и врачей, партийных работников и даже познакомилась с одним космонавтом — работа в редакции давала ей такую легкую возможность. И с годами, со временем, в ней выработалась определенная тяга именно к этим людям, среди которых она не видела мужа, но хотела бы увидеть сына. Ильин понимал, что это было чисто материнским желанием, которое нельзя осуждать, — и он не осуждал! — но вряд ли можно было доказать Надежде, что не все становятся космонавтами и директорами НИИ, лауреатами и профессорами, и Сережка в данном случае, может быть, не исключение, Просто нормальный парень с нормальным взглядом на жизнь, не испорченный современной модой — даже враждебный ей (эта стрижка чуть ли не наголо хотя бы!), не ерник, не бабник, он, кажется, даже и не влюблялся-то ни разу по-настоящему! К ним в дом часто приходили студенты и студентки, и, честно говоря, за столом Ильин приглядывался к этим студенткам с особым пристрастием, стараясь догадаться, которая же из них его, Сережкина. Но он был одинаков со всеми. Не умеет играть, не умеет скрывать свои чувства, он до сих пор, в свои двадцать два, как на ладошке. Иначе я давно бы знал про его сердечные дела. Нет у него никаких сердечных дел! Говорят, наш век — век затянувшейся инфантильности. Нет, Сережка вовсе не инфантилен. Просто он словно бы копит в себе до поры до времени нравственные и физические силы, и весь вопрос в том, как использует их потом.

Все, что касалось Сережки, Ильин помнил до мелочей, и у него никогда, ни разу не было не только мысли, но даже короткого ощущения: это ведь не мой! Это был его сын, и, пожалуй, с годами он становился Ильину и ближе и дороже, потому что чем больше мы вкладываем в детей, тем больше любим их. И вот сейчас, прислонившись головой к оконной раме, Ильин думал прежде всего о том, что дал ему сам.

Дети подражают взрослым? Да. Как-то они гуляли втроем — Надежда, пятилетний Сережка и Ильин. Была осень, на каждом углу продавали цветы, и Ильин купил Надежде огромный букет садовых ромашек. Прошла зима. Первого мая жена гуляла с Сережкой и встретила знакомую. Заговорились, Сережка куда-то исчез, но Надежда не волновалась: наверно, побежал за мороженым, она еще утром дала ему на мороженое. Он появился с букетиком подснежников и протянул матери. Знакомая, конечно, поахала, — вот это воспитание! — и Сережка убежал снова. «На этот раз за мороженым, — сказала, улыбаясь знакомой, Надежда. — У него еще осталось на одну порцию». Но мальчишка принес еще один букетик — для маминой знакомой.

Мелочь, конечно, а Ильин помнил ее.

И другую историю тоже помнил: он колол дрова, и отскочившая щепка сильно разодрала ему щеку. Надежда испугалась, у нее дрожали руки, когда она промывала рану марганцовкой: «Очень больно? Господи, да как же ты так?» А Ильин обнимал ее и смеялся. Совсем не больно. Подумаешь, тяжелое ранение! А на следующий же день Сережка свалился с велосипеда и пришел домой перемазанный кровью. Хорошо, дома был только Ильин, иначе мать вообще хлопнулась бы в обморок. «Больно?» — спросил он. И вот тогда Сережка засмеялся! Он смеялся через силу, через слезы, через боль, но смеялся все-таки! Плакал он ночью, уткнувшись в подушку, когда ему казалось, что никто в соседней комнате не слышит. Надежда услышала и рванулась, Ильин остановил ее. Не надо. Пусть поплачет и уснет. «Ты слишком жесток к нему, — сказала Надежда. — У нас недавно была статья, там было написано, что детей обязательно надо ласкать. Но ты же не читаешь таких статей! Ты сам великий педагог». — «Знаешь, — сказал Ильин, — меня никогда не ласкали, но, кажется, от этого я не вырос очень плохим человеком. Единственный человек, который дал мне ласку, — это ты». Надежда вспыхнула, отвернулась и тихо сказала: «Извини. Я знаю, что ты любишь его. Но ведь я — мать…»

Те стремительность и упорство, с которыми Сергей сделал сейчас свой выбор, конечно, тяжелы им, жене и старикам. В технологический институт, на вечернее отделение, Сергей поступит лишь в будущем году. Когда он кончит его, парню будет уже двадцать восемь. Поздно? Мне было двадцать три. Но разве это меняет что-нибудь в его человечности?