Семейное дело - [174]

«Ты никого не бойся», — сказал он, доставая из парты портфель.

«Я не боюсь».

«Ты где живешь?»

«На реке».

Он не удивился. На реке так на реке.

«Читать умеешь?»

Она кивнула.

«А у меня вот двойки, — вздохнул он. — Такая неприятная досада…»

Она поглядела на его тетрадку, лежавшую на парте. Точно такая же, как и у нее, — зелененькая, и вещий Олег стоит над черепом своего коня, а снизу написано: «Сережа Ильин».

«А у тебя очень болит?» — спросила она.

«Ничего, — ответил Сережа Ильин. — Теперь уже не очень».

…В первом классе она так и недоучилась: как только прошел ледоход, баржа тронулась в путь, и во второй класс Ольгу отвели в Чистополе. Опять она опоздала, опять была поздняя, холодная осень, и на рынке, возле самой школы, продавали замороженное в мисках молоко.

Робкая, молчаливая, на переменах она забивалась в угол, ее дразнили, дергали, иногда поколачивали, и она тихо плакала, а потом, уже дома, на барже, заново переживая прожитый день, представляла себе, как вдруг появляется Сережа Ильин и сразу становится хорошо — все его боятся и никто ее не трогает. Она не помнила Большой город, только Сережу Ильина, потому что он был для нее пока что первым и единственным спасителем от непонятной и пугающей жестокости. Даже отец не мог ее защитить. Отец сам нуждался в чьей-нибудь защите. Временами она представляла себе, как им было бы хорошо вчетвером: Сереже, ей, отцу и Трезорке. Матери в этих мечтаниях места уже не отводилось.

Особенно она ждала счастливого появления Сережи, когда ее силком, помимо воли, втягивали в грубые игры. «Ты Москву видала?» — «Нет». Ее хватали за голову и приподнимали: «Во-он она, видишь?» «А как крапива кусается, знаешь?» — «Нет». Двумя руками ее хватали за запястье и начинали крутить в разные стороны — больно до слез, а ребята хохочут, — вот какая она, крапивка-то! А в общем, ребятам с ней было неинтересно: ни в гляделки она не умеет играть, ни в догонялку — дохлярик, одним словом. Молчит весь день и только козьими глазами моргает.

Обычно детская память редко сохраняет подробности, в ней остаются лишь те образы, которые особенно поражают воображение. Все остальное расплывается, уходит вовсе и никогда не возвращается даже смутным отзывом в душе. Три года, что прошли после, не оставили в Ольге следа. Ведь, в сущности, все оставалось по-прежнему: реки, движение, наплывающие берега, шорох воды внизу, стук дождя о палубу, знакомые причалы, хриплые голоса грузчиков, не отличимые друг от друга… Газеты, которыми были оклеены стены домика, давно выцвели и пожелтели. Отец купил обои, синенькие в цветочках. Это она помнила точно, какие были обои. Она ходила в магазин вместе с отцом, и ей понравились эти синенькие. Может быть, ей так особенно и запомнились эти обои потому, что на следующий день началась война.

Очевидно, отец ушел на фронт не сразу. Но была привокзальная площадь, и много людей, веселых или плачущих. Она сама плакала. Отец держал ее на руках, потом опустил и сказал: «Ну, пора» — и у него была счастливая улыбка. Она не могла ошибиться. Слишком хорошо она запомнила эту счастливую улыбку. «Может, простимся?» — угрюмо сказала мать. «А, — махнул рукой отец, — что толку-то? Все, гуляй, Петруша, по долинам и по взгорьям!» Наверно, он был выпивший тогда — нагнулся, чмокнул дочку в голову и ушел, не оборачиваясь, в зимней шапке, драном ватнике и белых парусиновых баретках.

Ну да, конечно, думала сейчас Ольга, отец был счастлив, что опять оказался с людьми, вырвался с этой баржи, а скорее всего — от матери. «Что толку-то!» Вот так уйти, даже не обнять на прощание, даже не обернуться, хотя знать почти наверняка, что возвращения не будет! Но меня-то он поцеловал все-таки…

А осенью того же сорок первого Ольга с матерью снова оказались в Большом городе, и баржа встала на зимовку возле Липок — рабочей слободы, где стояла три года назад, у длинного черного причала.

…В школе ничего не изменилось. Все так же холодно внизу, в раздевалке, все так же в коридорах глядели со стен великие писатели и ученые, и все так же из-за закрытых дверей доносились приглушенные голоса. Ольга решила подождать переменки и села на подоконник, напротив двери с табличкой «3-А». Отсюда, сверху из окна она видела облетающие деревья, крыши липковских домиков, одиноко торчащую закопченную трубу на пожарище, а там, дальше, была река — серая и подернутая ветром.

Она пришла в школу без всего — у нее не было ни учебников, ни тетрадок, только ручка с пером «уточка». Этим утром она вычистила перо кусочком кирпича.

Нет, все-таки в школе что-то изменилось, просто она не сразу заметила эту перемену. Стекла были оклеены крест-накрест бумажными полосками, под портретами великих — таблички со стрелками и буквами «БУ» (а что такое «БУ»? Потом ей объяснили — бомбоубежище). Во дворе были вырыты щели… Она сидела на подоконнике и вдруг начала тихо плакать — таким огромным и страшным показалось ей сейчас ее одиночество.

Вчера ушла мать. Ее мобилизовали на окопы. Перед уходом она кивнула на ящик, стоявший в углу: там крупа и макароны. Керосин в кладовке. Постное масло — на полке, так что неделю проживешь как-нибудь. Говорят, больше недели не задержат. Надевая на голову платок, мать поглядела на Ольгу и, повернувшись к стене, что-то вытащила из-за пазухи. Ольга знала — деньги. Мать всегда держала деньги при себе. «Вот, — сказала мать, протягивая красненькую бумажку, — тридцать рублей. Это на всякий случай. Потратишь по-пустому, так и знай — прибью». Ольга осторожно взяла бумажку и, как это делала мать, сунула ее за пазуху, за рубашку. Ниже ее не пускала резинка трусишек.