Семейное дело - [166]

— Теперь загрузка, — сказал Ильин.

Та корзина, которую они видели на шихтовом дворе, подхваченная краном, уже висела в воздухе. Ванна печи вдруг с грохотом выдвинулась; как челюсть какого-то чудища, — корзина зависла над ней, внезапно разошлись, распались вязаные стальные кольчуги под ней, и глаз не успел уловить, что же просыпалось туда, в жадную, всепожирающую челюсть печи. Когда грохот падающей шихты стих, операторша крикнула, обращаясь, скорее к Ильину, чем к другим:

— Почти точно так же из трала дают рыбу. Это я снимала в Тихом океане.

Да, действительно похоже, подумал Ильин. Как раз недавно по телевидению показывали какой-то фильм о рыбаках. Может быть, его и снимала эта операторша? Сейчас и на нее он поглядел чуть иначе — немолода, а, должно быть, работяга, вон куда ее заносило, оказывается, — даже в Тихий океан!

Он окликнул Коптюгова, когда тот шел к пульту. Познакомил его с гостями, сказал, что вот — есть шанс прославиться, и снова заметил, как жадно разглядывают Коптюгова те трое.

— Вполне, — сказал Мандрус, и не понять было, к чему это относилось: то ли ему понравился Коптюгов, то ли касательно шанса прославиться.

— Ну что ж, — улыбнулся Коптюгов, — выгонят из сталеваров — пойду в артисты. Только, — повернулся он к Ильину, — чтобы Зюбина не снимать, Сергей Николаевич. Сегодня мы и втроем хорошо управились.

Теперь можно было попрощаться, передать гостей начальнику смены (он видел Эрпанусьяна — тот был в дальнем конце пролета, на формовочном) и пожелать им, как положено, творческих успехов.

«Первая десятка, — раздался женский голос, — у вас что-то углерод большой».

— Что это? — спросил Мандрус.

— Знаете, Михаил Михайлович, — сказал Ильин, трогая Мандруса за кожаный рукав, — у меня к вам просьба: снимите, пожалуйста, и наших лаборанток из экспресс-лаборатории. Без них ведь самый распрекрасный сталевар — не сталевар.

Он подозвал Эрпанусьяна и с удовольствием наблюдал, как у того становится унылой физиономия, уже успевшая обрасти за день густой щетиной. Ничего, братец! Искусство требует жертв. Так что поработай и ты на него самую малость.

Гости долго жали Ильину руку, благодарили наперебой, и он понял, что съемки начнутся со следующей недели.

Это было в пятницу. В понедельник утром, во время оперативки, снова позвонил Нечаев.

— Сергей Николаевич, прошу вас никуда не отлучаться, будьте все время у себя.

— А сегодня что? — уже зло спросил Ильин. — Союз писателей или экскурсия общества охотников и рыболовов?

— Угадали, рыболовов! — почему-то засмеялся Нечаев. — А если серьезно, мы ждем секретаря обкома, Рогова. Возможно, он захочет побывать и у вас.

Каждый раз, выезжая на ЗГТ, Рогов даже не пытался приглушить в себе особое чувство, какое обычно бывает перед встречей с очень дорогим и близким человеком. Когда-то здесь работал отец, когда-то он сам пришел на завод токаренком из ремесленного училища, когда-то вернулся сюда с одной рукой — другую оторвало во время бомбежки, по пути на фронт… Здесь начиналась его комсомольская работа — первые ступеньки к нелегкой нынешней, партийной, — и он тоже был причастен ко всему, что год за годом менялось здесь, на ЗГТ, бывшем механическом. Все это как бы создало, сложило в нем свое, неповторимое ощущение завода, и лишь одно отзывалось в нем болью — потеря старого, еще с детских лет, друга, бывшего директора ЗГТ — Силина. Как бы ни был ему дорог Силин, он видел, что человек стал меняться, решив, что достаточно он послужил делу, пусть теперь дело послужит ему, что только он один умеет работать, что только он один может решать. И вот результат: завод начал работать с перебоями, и Силин, чтобы удержаться, пошел на приписки. Пришлось его снимать, да еще со строгим партийным взысканием.

Сейчас, сидя в машине, Рогов снова испытал эту почти физическую боль. Стороной он узнавал, где нынче Силин, что делает, как живет… Тогда, в конце прошлого года, Силин уехал в Москву. Ему предложили другую работу — кафедру в ведомственном институте усовершенствований инженеров, и он остался в Москве — один. С женой он развелся. Та молодая женщина, ради которой он ушел от жены, отказалась ехать с ним. Проще говоря, оставила его. Должно быть, она любила не самого Силина, а директора ЗГТ, — это разница! И снова думал о Силине, о том, что, быть может, сам был виноват в этом крушении…

В феврале, будучи по делам в Москве, Рогов позвонил Силину в институт, сказал, что надо бы встретиться, но Силин ответил: «Зачем? Выпить по рюмке и вспомнить детство? Нелепо! Да и чувствую я себя, честно говоря, паршиво после того, как ты обошелся со мной. Как бы не сорваться… Тебе надо это?» Рогов, помолчав, ответил: «Ну что ж, дело твое, конечно. Печально лишь одно — ты мало что понял». На этом разговор и окончился. Больше Рогов не звонил Силину, но не думать о нем не мог, а сегодня вообще это воспоминание стало пронзительным, и Рогов заранее знал, что оно станет еще пронзительнее, еще больнее, когда он войдет в директорский кабинет и за столом Силина увидит Заостровцева.

Надо было оборвать — или обмануть? — самого себя, заставить себя думать о другом. Что ж, в конце концов можно не мудрствовать и согласиться с главком о назначении Заостровцева директором ЗГТ. Уж кто-кто, а он знает завод дотошно. Но с самого начала, с первого же телефонного разговора с начальником главка, а потом и заместителем министра Рогов воспротивился этому назначению. За те годы, что он знал Заостровцева, Рогов мог сложить достаточно точное суждение о нем: нерешителен, хотя прекрасный, опытный работник, свою точку зрения, как бы верна она ни была, отстаивать не будет, если у кого-нибудь повыше другая точка зрения. И еще — возраст. Заостровцеву было уже пятьдесят восемь.