Семейное дело - [101]

— Не бойтесь, — сказал Рогов. — Я уже курил их и, как видите, жив. А вообще, надо бросать.

— Ничего не выйдет, — сказал генерал. — Я пробовал. Через три дня начинал кидаться на людей и на стены, тогда жена клала передо мной сигареты и говорила: «Кури и будь нормальным человеком».

— Ну, — сказал Рогов, — у нас и некоторые курящие на людей бросаются. Это уже свойство не никотина, а скорее, характера.

Силин насторожился. Он слишком хорошо знал Рогова, чтобы сразу догадаться, что эти слова сказаны неспроста, и не в пустое пространство, и что у них есть свой адрес, хотя Рогов смотрел куда-то в сторону и даже чуть улыбался. Это было вполне в его манере — самый серьезный разговор начинать мягко, чтобы дать собеседнику возможность как бы подготовиться к предстоящему разговору.

— Кажется, — сказал он, — камешек был брошен в меня?

— Ну, почему же? — отозвался Рогов. — Просто мы с генералом сегодня очень интересно поговорили. Иногда такие раздумья вслух становятся необходимыми.

— Да, — сказал Круглов. — К сожалению, у нас на них порой не хватает времени.

— Я участвовал в ваших раздумьях? — спросил Силин.

— Отчасти, Володя. Да, наверно, генерал сам тебе скажет, о чем мы говорили.

Тот курил, медленно выпуская дым, словно наслаждаясь этой долгожданной возможностью покурить всласть после стола.

— Я просто могу повторить то, что думаю, — сказал Круглов. — А думаю я вот что. Была война, и вы тоже были на войне, Владимир Владимирович…

Силин нетерпеливо повел плечами. Его раздражала эта неторопливая манера.

— Война не щадила людей, и люди не щадили себя — иначе мы не победили бы. Но потом шли мирные годы, и я с удивлением наблюдал, как мои товарищи-фронтовики как бы поделились на две части. В одних война выработала обостренное чувство доброты к людям, особого внимания к ним, повышенной заботливости — и это естественно. Это проявление не просто человеческой и не просто нашей национальной сущности, это результат социалистической морали. А другая часть, как говорится, слава те богу, меньшая, — вошла в мирную жизнь с привычными мерками военного времени. Приказ, беспрекословное подчинение, да еще с матерком, да еще с разносом — со всем тем, что так не любили солдаты в своих командирах. Я кое-что слышал о вас, Владимир Владимирович. И мне кажется, в вас осталось, да еще и развилось очень многое с тех времен, когда человеческая личность не представлялась особой ценностью, хотя бы во имя самых больших и светлых целей.

Силин усмехнулся. Вот как! Генерал произнес целую речь! Круглов — член бюро обкома, и, значит, какой-то разговор вокруг него, Силина, там был! Это — только его отражение или, быть может, тень. Неприятно, конечно, когда тебя в сорок девять лет начинают вежливо воспитывать. Нет уж! Его командир полка как-то сказал: «Авторитет можно заработать и горлом». Силин знал, что его на заводе не любят, но боятся. А зачем ему та любовь? Мы живем во имя Его Величества Плана, и времена сейчас вовсе не легкие.

У него было слишком мало времени, чтобы подумать, и он ответил коротко:

— Все-таки я хотел бы продолжить этот разговор в другое время. Если, конечно, в нем еще есть надобность. («Ерунда, никакой надобности уже нет».) Но вы — человек военный и знаете цену дисциплине. У меня тоже должна быть железная дисциплина — всякая: трудовая, плановая, технологическая. Иначе все полетит к чертовой матери. У меня на заводе сто с лишним зарегистрированных пьяниц. И если…

Он не договорил. Снова в дверях появилась жена Рогова. Скорее за стол, сейчас будут передавать приветствие народу. Рогов взял Силина под руку и, потянув к двери, сказал:

— Завтра у тебя выходной, а знаешь, как это хорошо — начать новый год с раздумий? Лежать на диванчике и думать…

Когда Нина вышла, Алексей быстро осмотрел ее комнату и удивился тому, как здесь неуютно, будто ее хозяйка жила тут случайно, временно и не хотела налаживать прочный, спокойный быт.

Дверь была открыта, и он слышал, как Нина наливает в чайник воду, включает газ… Соседки, скорее всего, нет, умелась куда-нибудь на встречу Нового года, и хорошо: он помнил, как Нина сказала, что соседка у нее не приведи бог какая вредная баба. И то, что Нина, вернувшись, закрыла за собой дверь, он тоже отметил сразу же. Это было у нее укоренившейся привычкой — закрываться от вредной соседки.

Нина села на диван. Алексей невольно поглядел на ее высоко открытые ноги с острыми, как у подростка, коленями.

— Зря ты, наверно, встала, — сказал он. — Вообще, у тебя еда-то есть? Соседка носит? — Нина улыбнулась. — Может, мне завтра притащить чего-нибудь?

— Фрикасе, котлеты «марешаль», беф-буи, ну и консоме с пашотом, — сказала Нина. — А в общем, еда у меня есть, соседка ничего не носит, а завтра ты будешь дрыхнуть весь день. Но до чего же все-таки здорово, что ты пришел! У меня ведь даже радио нет — соседка поднимет вой…

Алексей усмехнулся. Оказывается, дома она пугливая! Он вспомнил, как однажды, еще летом, Нутрихин сказал о ней: «Не завидую ее мужу».

Его не покидало чувство скованности, неожиданной и неприятной, и он знал, что Нина отлично видит эту скованность.