Семейная тайна - [6]

Как водится, прибыла милиция, начались расспросы, что и почему. Местный милиционер Сухов в своих рассуждениях о причинах загорания, сам того не зная, последовал постулату римского права: стал доискиваться, кому это могло быть выгодно — ну, чтоб дядин домишко сгорел синим пламенем. Может быть, хозяину, чтобы получить страховку? Однако всем было известно, что дядя дом надумал продать и уже задаток получил. Новым хозяевам? А зачем? Ведь размеры оговоренной суммы превышали размеры страховки. Все знали, что новый дом (это только так говорят, что «новый», дом был так себе, а проще говоря — развалюха, которую ремонтировать и ремонтировать) должен был перейти молодым — Мане и Ване. Так, может, кто им хотел насолить?

Красное лицо Сухова сделалось совсем багровым, на толстой шее надулись жилы, и он громко заорал:

— А где Рыжка? Подать его сюда!

Кое-кто было уже собрался сорваться с места и бежать на другой конец деревни за Рыжкой, но подозреваемый неожиданно вынырнул из-за чужой спины:

— Здеся я…

Даже при слабом свете занимавшегося рассвета и догорающих бревен было заметно, как он бледен.

— Ты это что… — растерялся милиционер Сухов. — Ты где был?

— Когда был? — высокий голос Рыжки сорвался, но он овладел собой. — О чем это вы?

— Ты где ночь провел?

— Где провел? Дома, — став рядом с сыном, сказала мать. — Спал он, когда шум поднялся, сама его разбудила, вместе и побежали.

— Я могу подтвердить, — произнесла строгая учительница Нина Спиридоновна, снимавшая комнату у матери Рыжки. — Мне не спалось, и я видела, как они с матерью вышли на крыльцо, когда загорелось…

— Вот как? Ну ладно, иди…

Однако у Сухова, судя по всему, большие сомнения остались насчет Рыжки. Да и Маня чуяла: его это работа.

По рассказам пастуха, первым увидевшего пламя, дом загорелся внезапно и вспыхнул как бенгальский огонь. Не иначе, говорили в деревне, паршивец какую-нибудь химическую каверзу изобрел, недаром строгая Нина Спиридоновна ему по химии одни пятерки ставит.

Однако же не пойманный — не вор.

___

С ненаглядным Ванечкой Бабуля прожила недолго — пару лет, а тут война началась. Ваня добровольцем ушел на фронт. Больше она его не видела. Несколько месяцев приходили письма, потом, в конце 1942-го, перестали. А тут и дочка родилась.

Бабуля все надеялась: может, жив, объявится, ведь похоронку она не получила. Однако время шло, а Ванечка все не объявлялся. После войны Бабуля не раз обращалась в разные учреждения с просьбой выяснить, что произошло с ее мужем, а если погиб, то сообщить, где и как, да указать место захоронения, она бы на могилку съездила, горе выплакала. Однако ответы получала невнятные. По ним выходило, что в живых Ванечки нет и в мертвых тоже.

Бабуля попробовала было всю силу нерастраченной любви сосредоточить на дочери, искала в ней сходство с любимым мужем, а только нет этого сходства — и все тут. Ванечка был темноволосым, а девчонка белая, он был тихий и совестливый, а эта горластая и бесстыжая.

Одна радость у Бабули — Игорек. Поначалу мальчик был белесый и плаксивый. Бабуля испугалась, как бы в мать не пошел, в Лизку, и обличьем, и не дай бог — характером. Но пронесло, выправился, белесый пух слетел, как шелуха с головки лука, и полезли темные, упругие волосенки. Глазки тоже потемнели и сделались блестящими — вылитый Ванюша! Тоже чернявый был, его в деревне «цыганом» звали. Бабуля радовалась: пошел внук не в беспутную мать, не в неизвестного, можно сказать, анонимного отца, а в деда. В Ванечку. И на том спасибо!

В память о муже у Бабули осталась одна только фотография. Соседка Никодимова надоумила отнести фотку в ателье и сделать увеличение. Бабуля отправилась. Бойкий фотограф уговорил сделать изображение Ванечки на пластмассовой тарелке.

— А что с тарелкой делать? — не поняла Бабуля.

— Как что? Эх, темнота… На стену вешать. С этой целью на оборотной стороне тарелки будет приделана специальная проволочная дужка.

— Ну, коли так… — Бабуля не нашлась, как возразить фотографу.

А теперь и рада. Тарелка с изображением Ванечки всегда перед глазами. Вот и сейчас.

Бабуля не спускает глаз с декоративной тарелки. На нее глядит родное лицо. Ванечка как бы говорит ей: «Ты свое дело, Манечка, сделала, отняла пацана у беспутной дочери, вынянчила, вырастила, на ноги поставила… Вон какой стал — здоровый да красивый! Теперь ему своим умом жить. А ты живи, отдыхай…»

Бабуля часто мысленно разговаривала с Ванечкой, искала у него одобрения своим поступкам и, как правило, находила. С первого дня женитьбы они жили душа в душу. Это согласие как бы сохранилось у них до сих пор. Ванечка на пластмассовой тарелке не старел, молодой был да красивый, пилотка лихо сидела на голове, из-под нее выбивался упругий темный чуб.

Ванечке на этой фронтовой фотографии было двадцать три года. Таким молодым он и остался до сих пор. А она превратилась в Бабулю. И тем не менее в мыслях до сих пор разговаривает с ним как с ровней. А почему? Да потому, что, общаясь со своим ненаглядным Ванечкой, Бабуля и себя ощущала такой же молодой, какой была тогда в те недолгие, быстро пролетевшие годы, которые им довелось прожить вместе до войны. Иногда ей казалось, что она все та же — крупная молодка, с нежной, белой кожей, не принимавшей загара. Ванечка не позволял ей стариться, ожесточать свое сердце в борьбе с невзгодами, благодаря ему, памяти о нем она сохранила до сей поры спокойствие и доброту. За это она любит Ванечку все больше и больше.