Семь удивительных историй Иоахима Рыбки - [5]

Умно сказано. Ничего тут не отнимешь и ничего не прибавишь. О, слава тебе, божественный Эпикур!

По правде говоря, Эпикур имел в виду живых людей, а я выбрал умерших. Не важно. Мертвецы лгут в точности так, как живые люди. А вернее, о них и за них лгут живые люди. Единственная разница в том, что покойники по крайней мере молчат и не мешают мне улыбаться, глядя на живых людей. Я убедился, что пребывание среди покойников обостряет мой ум, делает меня добрее и смиряет сердце — я вынужден сам себя похвалить, поскольку люди этого не делают, — и позволяет мне подмечать много удивительных и презабавных вещей, которых мы обычно не видим или не хотим видеть. А видеть то, что недоступно другим, доставляет мне радость, услаждающую мои старые годы.

И когда я вот так сижу под кладбищенской липой, а мысли плывут, плывут и тянут за собой воспоминания, яркие и поблекшие, царски богатые и нищенские, по временам напоминающие пеструю ярмарочную толпу, достаточно бывает какого-нибудь пустяка, чтобы все шествие остановилось. Тогда сразу воцаряется тишина. А я перебираю свои воспоминания одно за другим, облюбую какое-нибудь из них, улыбнусь и говорю:

— Пусть останется со мной и пусть рассказывает все, что знает!

Возьмем, например, глупую сову, что уселась на кладбищенской липе прямо надо мной, вытаращила круглые глаза, смотрит, как паралитик, и время от времени подает голос.

Не понимаю я совиной речи, потому и не знаю, чего ей надо. И хотя ей далеко до совы афинской Минервы[2], она желает выдать себя за ее дальнюю родственницу, которая всех превзошла мудростью.

Эта смешная сова напоминает мне о моих школьных годах.

В доме гостила нужда. Не надо особенно стараться, чтобы представить себе, как она расселась за столом, разинув пасть, щербатая и облысевшая, в жалких нищенских лохмотьях, как тянется она ложкой к миске и жадно пожирает все, что в ней есть. А к обеду бывала картошка с молоком либо похлебка. Это, значит — горячая вода, заправленная капелькой жира, засыпанная тмином, а в воде плавают нарезанные кусочки хлеба.

Хочешь не хочешь, сказала мать, а придется тебе пойти в услужение. Дома, мол, голод, то да се, отец мало что заработает в поместье у барона Бесса, и хоть я единственный сын и молоко на губах у меня еще не обсохло, но на хлебушек должен уже зарабатывать.

И пошел я на службу к газде[3] Кавулоку, дюжему гуралю с большим зобом на шее. Было это под Яворовом. Я пас его овец на бескидских склонах, резал свистульки из веток калины и ивы, высвистывал на них гуральские песенки, учился играть на трембите у старшего пастуха Гон-гора и посещал школу в долине.

К школьному домику была по всей форме пристроена башенка, в башенке той по всей форме висел колокольчик, и был там только один класс. Колокольчиком пан учитель, прозванный рехтором, созывал нас в школу или давал сигнал тревоги, если горел чей-нибудь амбар, а то разгонял градовые тучи, если они надвигались со словацкой стороны и грозили уничтожить жалкие посевы овса. Пан учитель звонил тогда, не жалея сил, его супруга светила ему свечой-громницей, мы читали молитвы или проникновенно пели молебствия, туча проплывала мимо нашей деревушки и обрушивала град на ту землю, где ее не отгоняли ни звоном, ни громницей, ни молебствиями.

В классе стояли длинные скамьи, аспидная доска, стол, шкаф, а на стене висели выцветшая карта Австро-Венгерской монархии и портрет светлейшего пана императора Франца Иосифа в позолоченной раме. В шкафу валялись старые каталоги и тетради, куски мела, рваные губки и картины, свернутые в трубку. На картинах были намалеваны разные заморские животные. В том числе верблюд. На шкафу торчали кривой глобус и чучело совы. У нее был только один стеклянный глаз, потому что второй я выковырял складным ножиком.

Назавтра пан учитель разглядел из-за очков в проволочной оправе, что у совы кто-то выковырял глаз.

— Кто это сделал? — закричал он, размахивая розгой.

Никто не признался. Я тоже молчал. Потом я пошел к исповеди и шепнул на ухо патеру Моесцику, что я выковырял у совы глаз. На него мои слова не произвели никакого впечатления, а я-то думал, он скажет, что я обязательно за это попаду в ад.

Тогда я еще очень боялся ада. Адом меня пугали мать, пан учитель и патер Моесцик. Адом меня пугали даже горластые торговцы образами на ярмарках. Они продавали очень красивые картины — на них были нарисованы разные святые с золотистым кружочком над лысиной, всякие девы с пальмой в руке и с томным взором, устремленным к небу, — а также картины с чертями. Больше всего меня заинтересовала, да и напугала картина, на которой умирал какой-то великий грешник. При жизни он, видимо, бегал за бабами, ибо с правой стороны его постели стоял очень печальный ангел и закрывал лицо рукой, чтобы не видеть гнусностей, какие творил черт с левой стороны. А этот уродливый негодяй подпрыгивал от удовольствия и тянул за руку голую девицу. Девица эта мне очень нравилась, хоть оно и грешно. А в глубине, за голой девушкой, виднелся ад с чертями. Осужденные души кипели в смоле, под котлами бушевал рыжий огонь, а на троне восседал сам Люцифер. Скипетром ему служили ржавые вилы, какими раскидывают навоз в поле. А возле него кувыркались, плясали, куролесили и кривлялись черти, старые и молодые, лохматые, горбатые, косые, щербатые и кривоногие.