Семь удивительных историй Иоахима Рыбки - [6]

Картина была до того хороша, что я не мог на нее наглядеться. Но чем дольше я в нее всматривался, тем страшнее мне становилось. А вдруг за какой-нибудь дурацкий грех я тоже попаду в ад. А если дело в голой девице, так и говорить нечего, безусловный грех, и по поводу голой девицы я исповедовался даже три раза. На всякий случай, а вдруг патер Моесцик недослышит!

— Где ты видел голую девицу? — спросил он меня на исповеди.

— На ярмарке и в бочке из-под капусты, преподобный отец! — сказал я сокрушенно, со стесненным сердцем.

— Что ты несешь? На какой ярмарке? В какой бочке из-под капусты? Как было дело? Говори!

Тут я сказал, что одну голую девицу видел на картине, а другая — это служанка моего газды, нахальная Евка с заячьей губой; она купалась в бочке из-под капусты, а я смотрел на нее через щелку в двери чулана.

— И что? — строго спросил патер Моесцик. — Что было дальше?

— Извините, преподобный отец, но ничего не было, потому что пришел газда и дал мне по морде.

— Правильно поступил! А что дальше?

— Не знаю, что дальше, потому что хозяин тихонько покликал Евку, чтобы она его впустила в чулан. Ну, она его и впустила. А что они там делали, не знаю, через щелку мне уже не было видно — Евка потушила свечку, и в чулане стало темно…

— Ага! — с возмущением проворчал патер Моесцик. — Нити зла пряли. Послушай-ка, ты, шпик! А грешные мысли у тебя были, когда ты смотрел на Евку?

— Ой-ой, преподобный отец. Были, и еще какие! Сказать?

— Скажи!

— Затаил я грешные мысли, хотел кольнуть ее булавкой в толстые ягодицы! — признался я. Ягодицы я назвал немножко иначе, так, как обычно в просторечии говорится. Патер Моесцик поморщился, закрыл рот рукой, слегка поперхнулся, а потом сказал мне так:

— В знак покаяния прочтешь пять раз «Отче наш» и пять раз «Господи владыка»! И никогда больше не подсматривай за Евкой, ибо господь бог тебя накажет, и тогда при жизни ты ослепнешь на тот глаз, которым за ней подсматривал, а после смерти отправишься в ад! Ну ладно, беги!..

На следующей исповеди я снова зашептал ему на ухо про тот же самый грех. Патер Моесцик поскреб лысину и спросил:

— А разве ты мне об этом уже не говорил?

— Говорил, преподобный отец!

— Ну так не морочь мне голову!

А когда я и на третьей исповеди снова вспомнил голую Евку с заячьей губой, купавшуюся в бочке из-под капусты, и газду Кавулока, который влез в чулан и в потемках плел с Евкой нити зла, патер Моесцик рассердился и дал мне по шее. Вернее, защипнул пальцами волосы у меня на затылке и несколько раз крепко дернул.

Такое наказание было очень болезненным, прибегал к нему и пан учитель. Впрочем, это случалось редко, потому что я ему нравился и он часто говорил, что жаль будет закапывать в землю мою головушку, а если меня никакая порча не возьмет, то из меня может выйти порядочный человек.

Предсказание это очень меня обрадовало, хотя позднее патер Книпс утверждал совсем обратное — после того, как к нему попал листочек со списком моих грехов. Я больше не хотел повторяться, как трижды повторялся, исповедуясь патеру Моесцику про Евку в бочке из-под капусты, и я стал записывать грехи на листочке и читал их перед решеткой исповедальни. А поскольку грехов у меня было совсем мало, то я боялся, как бы патер Моесцик, а потом патер Книпс не прогневались; вот я и выискивал и придумывал себе всевозможные грехи и записывал их. Грехи были мелкие и крупные. Смертные тоже попадались. Список их бывал довольно внушительным и богатым. Грехи я выискивал в газетах, в житиях святых и в кате хизисе. И когда добавлял к ним еще и свои, самый заядлый маловер в исповедальне не смог бы придраться. Эту бесчестную процедуру я стал проделывать перед патером Книпсом после того, как пан учитель выкинул меня из школы, а газда Кавулок прогнал с работы и я вернулся домой.

Исповедуя нас, патер Книпс дремал и смешно покачивался. Чтобы получить отпущение грехов, нужно было сильно, постучать в деревянную решетку исповедальни. Тогда патер Книпс встряхивался и спрашивал:

— Это все?

— Все, преподобный отец.

— А ты сокрушаешься о своих грехах?

— Ой-ой, еще как!

Он что-то бормотал по латыни и в свою очередь стучал — в знак того, что мне отпускаются грехи. И настоящие и те, что я придумал.

Количество моих грехов все возрастало, пока в конце концов я не хватил через край. Как-то я составил на листочке изрядный перечень своих грехов. На этот раз среди них оказались мешок дукатов, украденный мной у барона Бесса, и кружка сметаны, которую я стянул у экономки приходского ксендза; в моем списке значилось и прелюбодеяние, и даже кровосмесительство, и — мало того — убийство, да, я убил кочергой свою жену; а венцом всего было признание в величайшем грехе, какой когда-либо совершался на свете. Так вот: я наплевал в пиво пану органисту, когда он мне не заплатил за то, что я расставлял кегли у пана Булавы. Наплевал я на самом деле, тут уж я не солгал. Органист ничего не знал, потому что стоял ко мне спиной, а потом выпил пиво и еще похвалил его.

На беду патер Книпс проснулся примерно на половине перечня моих грехов. Так по крайней мере я сужу по тому, что потом произошло. Пока я говорил про мешок с дукатами — ничего. Пока я говорил про сметану и про то, как убил кочергой жену — грех этот я вычитал в газете, — тоже ничего. Прелюбодеяние прошло спокойно. Кровосмесительство — тоже. Однако когда я дошел до пива пана органиста, патер Книпс не выдержал. Выскочил из исповедальни и заорал: