Семь рек Рима - [49]

Скальпель в моей руке соскользнул на несколько миллиметров — синяя перчатка была испачкана кровью. Скальпель скользнул, я инстинктивно сжал его и, наверное, в этот момент и совершил импульсивное движение всем телом — я испугался, что он упадет.

Лондонский сухой джин в смеси с тоником — очень вкусная и такая же опасная вещь. Пьется такой напиток как обыкновенный лимонад, и сознание отключается только тогда, когда ты вылакал уже ведро.

На следующее утро мне следовало отказаться от операции, но чем я мог объяснить свой отказ? Тем, что пил вчера в одиночестве, пока не свалился, окончательно прилипнув к дивану, на коже которого я и проснулся сегодня?

Тем не менее операция шла как обычно, мне даже показалось, что лучше, изящнее, чем всегда. Я как будто даже не смотрел в разверстый живот пациента, делая автоматические умелые движения, пока скальпель не подвел меня.

Сочетание. Это самое подходящее слово, потому что проткнуть стенку брюшной аорты таким коротким движением, почти без усилия, совершенно невозможно. Внутри аорты высокое давление, кровь брызжет из нее примерно в десять раз сильнее, чем если вы порежете палец. Кровь ударила в потолок.

Остановить такое кровотечение сразу нельзя. Можно попробовать зашить стенку, но к этому моменту вытечет по крайней мере литр крови. Или больше.

Я успел зашить стенку за двадцать семь секунд — анестезиолог засек время. Он тоже все сделал молниеносно — струйно прокапал полтора литра реомакродекса, и давление восстановилось.

Когда я разделся после операции, стоя перед зеркалом, мне показалось, что я вижу живого мертвеца. Бледный, мокрый, с остановившимся сердцем и лицом, я мог думать только об одном — не разойдется ли мой шов.

Шов не разошелся ни в первые сутки, ни во вторые. Пятые. С ним все в порядке было и на шестые сутки — по крайней мере, до того момента, когда пациента перекладывали на каталку, чтобы отвезти из реанимации в обычную палату.

Санитар утверждал, что он поскользнулся — и правда, полы были свежевымыты, но так или нет — не важно. Пациент как кукла выскользнул из его крепких рук, свалился и умер еще до того, как его успели снова взять на стол. Когда я узнал об этом, то опять напился. Это была только одна история. Об остальных случаях, если они и были, я заставлял себя не помнить.

Все это произошло до Пат. Ей я никогда об этом не рассказывал.

* * *

Мы с Хароном стояли на берегу багрово-красной реки и смотрели на вздувшиеся как мышцы волны. Река чавкала и стонала. Иногда волны распрямлялись, как потягивались, а потом снова напрягались, наполнялись — стоны становились душераздирающими.

— Хорошо бы, чтобы об этой реке рассказывали студентам-медикам еще на первом курсе, — с издевательской интонацией сказал Харон. — Зародыш врача в белом колпаке мечтает, что он будет спасать людей, а думать ему надо об обратном — чтобы никого не прикончить. Так что даже не «не навреди», а просто, по-старинке — «не убий».

— Специальная река для врачей?

— Нет, конечно, — весело посмотрел на меня перевозчик. — Это река для убийц. Но ведь именно врачи, заметьте, доживают до самой смерти в сладком мороке, что они всю жизнь делали только добро. А их нечаянные трупы — «это потому, что болезнь была сильнее». Они так многогранны и изобретательны в своей лжи, эти ваши врачи. Одна из немногих профессий, где люди лгут в два конца. Если не в три. Массовая такая профессия.

Я смотрел на красную реку и думал про Пат. Почему я никогда не рассказывал о своих разгромных поражениях? Ответ прост — когда я влюбился, мне показалось, что жизнь можно начать заново. И действительно, за все время с ней ничего подобного не случалось. Наверное, мы слишком мало прожили вместе.

— А что это вы на докторов набросились? — я обратился к Харону. — Врач все-таки не торговец наркотиками.

— Торговец наркотиками не думает, что он хороший человек, потому что торгует наркотиками. А врач думает. Но хватит болтать. Сейчас вы все сами поймете.

Зеленая трава создавала красивый контраст с красной рекой. Я банально подумал об импрессионистах, а потом с интересом о том, что же такое я сейчас увижу. Толпа сопровождавших нас теней стояла поодаль и ждала в молчании.

— Тут механика простая, — перевозчик щелкнул пальцами, и над широкой рекой, другой берег которой был практически не виден, протянулся гладкий на вид мостик без перил. — Волнуются, — он посмотрел в сторону теней — это были те, которые не влились в асфоледевый рай. — Сейчас все пойдут на тот берег. Ты с ними.

— А как называется река?

— Флегетон, — Харон был любезен как экскурсовод. — Наполнена горящей кровью. Можете не спрашивать, что там внутри происходит — не был, не знаю. Но вряд ли это похоже на ванну с душистой солью. Мое воображение подсказывает, что упор тут сделан на мучение в сочетании с бесконечностью. Когда очень больно, а ты понимаешь, что будет только хуже.

— Послушайте, — сказал я, содрогнувшись, — по реке поплыл пузырь, на поверхности которого, как мне показалось, переливались мириады измученных, страдальческих глаз. — Значит, в самом деле есть связь между тем, что делал человек на земле, и тем, что ждет его здесь?