Семь причин для жизни - [51]

Изначально весы не склонялись в пользу Энди. Вероятность того, что ему не выжить, была явно выше девяноста процентов, но я перевидала уже столько сердечных приступов, что иногда могу себе позволить на время забыть о знаменателе. Порой это важно, чтобы оставаться внимательной и не упустить детали, которые могли бы указать на то, что этот пациент все-таки останется в счастливом меньшинстве.

В первый же день, наблюдая за Энди, я заметила сразу несколько обнадеживающих признаков: он пытался дышать самостоятельно под прибором для искусственной вентиляции легких, его организму требовалось все меньше искусственной поддержки давления – и самый минимум дополнительного кислорода при вентиляции, а его почечные пробы не отклонялись от нормы. Самые важные из этих показателей я перечислила в утреннем отчете, даже не придавая им какого-то обнадеживающего смысла. Но я даже не подозревала, насколько серьезно позволила надежде укрепиться во мне, пока в 7:30 вечера не взяла телефон, чтобы ответить на вызов пейджера.

«Энди! – воскликнула сестра из реанимации. – Его зрачки просто взорвались!» Этим, конечно, она хотела сказать, что зрачки у Энди внезапно и очень сильно расширились.

Я ринулась обратно в отделение, вызывая на бегу консультанта. Мы выровняли состояние Энди, насколько смогли, и повезли его к томографу, чтобы сделать свежие сканы головы. Даже не обсуждая это, мы оба знали, что сейчас увидим: снимки отекшего и поврежденного мозга, которому слишком долго не хватало кислорода и который вот-вот перестанет функционировать. В этом мы просто не сомневались.

Закатив Энди в лабораторию, мы переложили его на стол томографа, привели все торчавшие из него трубки и провода в безопасную позицию – и, усевшись на стулья, стали следить через стеклянный кожух, как Энди перемещается в сканер и обратно. Мы получали ровно то, чего ожидали; но консультант, хотя и пережил гораздо больше подобных ситуаций, чем я, от такого предсказуемого исхода, похоже, расстраивался не меньше моего. Когда сканирование закончилось, он, по-прежнему глядя в стекло, отделявшее нас от пациента, бесцветным голосом, будто сам для себя произнес: «Я даже позволил себе надеяться на его счет».

На следующий день я встретила врача неотложки, которая привезла Энди к нам, и сообщила ей печальную новость о том, что парень умер.

– Знаете, мы все так надеялись, что он выкарабкается, – добавила я, когда она скорбно вздохнула.

– Но ведь у таких, как он, шансы совсем ничтожны, верно? – отозвалась она. – И мы это знали, но слишком воодушевились, когда решили, что он может стать исключением.

Она была права. Да, мы надеялись – но именно потому, что подсознательно цеплялись за наше предположение, будто Энди может быть исключением, а вовсе не потому, что у него были на это какие-то реальные шансы. Мы жаждали чего-то хорошего – и с одной стороны все выглядело многообещающим, хотя со всех остальных было ясно, что для надежды нет ни малейшего повода.

Старшие коллеги много раз говорили мне, что для врача надежда не просто коварна, она еще и очень опасна, – это одна из форм «эмоционального инвестирования», которая слишком часто приводит к скорби. Врач же не должен постоянно подвергать себя такому риску – просто потому, что у него всегда будет слишком много пациентов и слишком много негативных исходов, чтобы с ними справиться. Консультанты, говорившие мне это, вовсе не какие-нибудь холодные нигилисты, за которых вы можете их принять после таких заявлений. Они заботливые и участливые, и я хочу с них брать пример. Они совсем не похожи на врачей, отключающих душу, приступая к своей работе. Они просто пытаются предостеречь меня от последствий того, что слишком часто делают сами.

И когда очередной коллега скорбит у меня на глазах не только о чьей-то погибшей юности или угасшей жизни, но еще и о загубленных и утраченных надеждах, – это говорит мне о том, что любой, даже самый опытный врач всегда будет позволять надежде прокрасться в его жизнь и расположиться там поуютнее. Что в фасаде нашей нерушимой логики всегда будут трещины, через которые к нам проникает свет; а мы будем и дальше позволять этому свету заполнять пустоту, которая грандиозней всего, что ему когда-либо приходилось заполнять.

Старшие коллеги много раз говорили мне, что для врача надежда не просто коварна, она еще и очень опасна, – это одна из форм «эмоционального инвестирования», которая слишком часто приводит к скорби.

А еще это напоминает мне о том, что когда дело касается надежды, мы, врачи, не сильно отличаемся от тех, кому сообщаем трагические новости или рассказываем, куда склоняются чаши их весов.

Так что я вряд ли когда-нибудь пожалею, что «инвестировала» свою надежду в Энди или во многих других, кто точно так же прошел через мои руки и встретил смерть в полном соответствии с ее неминуемостью. Окажись Энди в том счастливом меньшинстве и останься жив, я могла бы теперь оглядываться назад и говорить себе: а ведь я знала, что у него все получится.

Думаю, несмотря на все наши попытки казаться другими, мы, врачи, относимся к надежде так же трепетно, как и все. Разница лишь в том, что обычно мы не делимся ею так, чтобы это было заметно. Когда вы сидите у постели родного человека, держите его руку в своей и повторяете про себя: «Надеюсь, все обойдется – знаю, что все обойдется», – я надеюсь на это с вами. Даже если при этом нахожусь в другой комнате.