Семь причин для жизни - [50]

Я обняла ее, и мне показалось, будто я держу в руках какую-то очень хрупкую птицу. Сама же я похожа на капризного малыша, который поймал котенка и хочет напоить его молоком, а взрослые испуганно кричат: «Только не сжимай его слишком крепко!» Я сказала, что страшно горжусь ее достижением, но еще большую гордость за это должна испытывать она сама. Не случись той волшебной минуты, я бы так никогда и не узнала, сколько счастья может принести мне новость о том, что Клэр наконец-то поднялась сама.

Очень жаль, но я не могу закончить эту историю словами о том, что Клэр постепенно окрепла и вернулась домой. Через несколько месяцев она умерла в больнице, так ни разу и не надев свои «башмачки». И до сих пор, вспоминая о ней, я не могу избавиться от оставшегося безответным вопроса: что же значило для нее мое сообщение: «У вас теперь новые башмачки»? Просьбу надеяться на будущее, которого у нее не было? Виновна ли я, хотя бы косвенно, в том, что зажгла в ней эту надежду? И если виновна – хорошо ли, что она так и не надела те башмаки?

Когда я говорю очередному пациенту: «Я думаю, с этим вы справитесь», – склоняет ли авторитет врача чашу весов в сторону надежды? Или я просто льщу себе, и вы легко можете подумать: «Ну вот, еще одна целительница с раздутым самомнением»? Но я и правда верю, что каждая крупица сил, которые понадобились Клэр, чтобы встать на ноги, исходила от нее же самой. Она сама отвечала за комбинирование усилий собственных мышц и мозга, необходимое, чтобы уверенно поставить ногу на холодный безучастный больничный пол – и переместить на нее вес своего тела. Меня же интересует иное: какую роль здесь сыграла я, зародив в ней надежду как активатор физической силы?

От нас, врачей, ожидается, что мы работаем с доказательной медициной. Оценивая что-либо, мы действуем в рамках статистики, в определенных доверительных интервалах вокруг вычисляемой величины. У меня не было никаких реальных доказательств того, что Клэр и правда снова встанет на ноги. Как и того, что она когда-нибудь воспользуется теми башмаками. Я просто верила, что существует некая ничем не выражаемая вероятность таких событий; хотя, если честно, ни на секунду не забывала о том, насколько эта вероятность ничтожна. Ее не хватило мне даже на то, чтобы как следует удивиться, когда Клэр умерла. Но я действительно надеялась на то, что она встанет на ноги, и хотела, чтобы эта надежда передалась и ей. Хотя до сих пор не пойму, хорошо ли это.

Надежда – коварная вещь. А в контексте медицины – пожалуй, самая коварная из всего, что я знаю. И прежде чем мы с вами двинемся дальше, я должна признать, прямо здесь и сейчас: я не понимаю, что это такое. Жестоким опытом для меня было узнать, до каких невозможных пределов может вырастать моя собственная надежда перед лицом потери, беды или ожидания. В такие минуты я ощущаю в себе столько пустоты – и столько причин для сомнений, что надежда приходит и пытается заполнить собой эту черную дыру. Надежда – это отсутствие уверенности. Я впускаю ее в себя – и знаю, что не будь дыра такой глубокой и черной, мне бы не понадобилось столько надежды для ее заполнения. Я пришла к пониманию: чем больше надежды мне нужно для заполнения этой пустоты, тем меньше мне, наверное, стоит вообще надеяться. Если бы мы рассуждали логически, мы бы знали: надежда по-настоящему важна лишь тогда, когда положение безнадежно. В остальных случаях все наверняка можно разрешить каким-нибудь другим способом – уверенностью, предвкушением, амбициозностью, доверием, убежденностью…

Недавно я оказывала помощь парню по имени Энди. В реанимацию его привезли с сердечным приступом, но мы так никогда и не узнали, где это с ним случилось и почему. Он был моложе меня и незадолго до этого вернулся домой после года жизни и работы в Таиланде. Перед возвращением он сделал своей девушке предложение на морском берегу, и теперь она сидела у его постели, рядом с его родителями, оцепенев от ужаса. На его загорелой руке еще различалась светлая полоска от кожаного браслета. Такие безделушки обычно покупают на отдыхе, и я легко представила, как он носил его на пляже или в баре. Этот браслет мы сняли, как только его владелец поступил к нам. И я вставила в то же запястье артериальный катетер.

После такого рода приступов – без немедленной дефибрилляции и оказания первой помощи – вероятность выжить колеблется вокруг двух процентов. То есть два человека из ста.

Только два?! Да.

Я хочу сказать, что девяносто восемь, скорее всего, умрут?

Да, а два процента, скорее всего, будут жить.

Но я также хочу сказать, что «двое из ста» эквивалентно «двадцати из тысячи», «двумстам из десяти тысяч» или «двум тысячам из ста тысяч». Да, при увеличении общего знаменателя мы получим картину из двух тысяч человек, которые стоят перед нами живые и здоровые. И вы с большей вероятностью увидите лица ваших любимых в этой отнюдь не маленькой толпе из двух тысяч человек и уже не вспомните, что еще девяносто восемь тысяч остались на другой чаше этих весов судьбы. Вы будете лелеять надежду и забудете про общий знаменатель.