Семь планет - [4]

Сок жизни, — кем же будет выпит он?

Жемчужная зубов белеет нить.

Как нам в рубин жемчужины вместить?

Но зубы все ж подобны жемчугам,

В живой воде подобны пузырькам!

Сошлись две брови: взорам предстает

Языческого храма низкий свод.

А где глаза? В кумирню мы войдем,

Двух пьяных, двух неверных мы найдем,

А побежим, раскаявшись, в мечеть, —

На своды будем набожно глядеть!

Смотри: продеты в мочки жемчуга.

Звездой сверкает каждая серьга:

Они расстались, чтобы мир познать,

Но сочетались, чтобы соблазнять.

Ты райским древом стан ее зови.

А что его основа? Дух любви!

Когда она, как некий дух земной,

Пройдет, покачиваясь, пред тобой,

То, стан ее не зная с чем сравнить,

Скажи: «Воображаемая нить…»

Такой на свете тонкой нити нет!

Незримый стан в багряный шелк одет,

Зеленый изумруд — ее наряд.

Не правда ль — в зелени раскрыт гранат?

Одежда — в блеске дорогих камней,

Чтоб не сойти с ума — смирись пред ней!

О нет, не дева райская она,

Не гурия китайская она,

Не пери, не мечта, не волшебство,

А гибель человечества всего!

При виде уст ее — смутится дух.

Заговорит — отнимет душу вдруг!

Из уст польется жизни сок тотчас,

Но стрелы смерти полетят из глаз.

Ее движенья, смех, и вздох, и взгляд —

Зовут, прельщают, мучают, пьянят!

К Бахраму привела ее судьба,

Он — раб ее, она — его раба.

Смиренно перед ним упала ниц,

Земли коснулась копьями ресниц.

Был взор ее лукавством наделен,

Игрив, но и почтителен поклон.

Когда увидел китаянку шах,

Из-за которой он страдал и чах,

Ее изображенье полюбя, —

Не мог от счастья он прийти в себя.

Та, что была бездушным полотном,

Та, что была картиной, сказкой, сном,

Вдруг ожила, предстала во плоти, —

О, мог ли он теперь в себя прийти?

Спокойно мог ли на нее взирать,

Взирая, не вздыхать, не замирать?

Короче: говорить нам не дано

О том, что было и прошло давно,

О том, как шах остался в тишине

С возлюбленной своей наедине,

О том, как, наконец, обрел Бахрам

Успокоенье сердца, Диларам,[2]

Покорную желаниям его:

О них не расскажу я ничего.

Подруга нежная, влюбленный шах —

Их тайна не нуждается в словах.

Кто в тайну их проникнуть бы не мог?

Одним лишь глупым это невдомек.

Когда сверкнуть стихом, как не сейчас?

Но будет неумелым мой рассказ…

3

Шах, обретя счастливую любовь,

К вину и музыке вернулся вновь.

В звенящих кубках пенилось вино,

И пение звенело заодно.

В саду, нередко до ночной поры,

Он царственные задавал пиры.

Дворцовый сад мы раем назовем:

Царица рая пребывала в нем,

Нет, роза, украшавшая цветник!

Бахрам терял сознанье каждый миг…

Когда, вином веселым насладясь,

Из белой розы красной становясь,

Настраивала звонкий чанг она, —

Согласно пели струны, лишь одна

Струна, оцепенев, рвалась в тиши:

Рвалась струна Бахрамовой души.

Не чанг — отшельник у нее в руках:

Он стан сгибает, как святой монах,

Он опускает скорбную главу…

Нет, пьяницей его я назову:

Звенит он — и заслушался кабак,

Сам пьяный, опьяняет он гуляк.

Но входит гурия в его игру.

Заводит песню магов на пиру —

И мир преображается земной,

Задет ее волшебною струной.

Мы вспомним феникса, на чанг взглянув:

Всю чашу выдолбил чудесный клюв,

В ней дырочки сквозные — то проход

Для тонких струн… Какой мудрец сочтет

Число всех звуков, что звенят вокруг?

Из каждой дырочки исходит звук,

Летя по струнам! Лишь рукою тронь —

Как феникс, чанг низринет в мир огонь.

Заслушавшийся мир объят огнем,

Но чанг, сгорая, вновь родится в нем.

Хотя павлином феникс наряжен,

Он соловьиным горлом наделен.

Нет, феникс музыку завел свою, —

Сгорая, мир внимает соловью.

Не диво, что весь мир к нему приник:

Китайский соловей розоволик…

Розоволикой был Бахрам пленен,

Покоя без нее не ведал он,

Не отрывал от милой пери глаз,

От песен — слуха, пламенел и гас,

Он без нее метался без души,

Но рядом с ней лишался он души.

Он пил вино, от страсти к ней сгорев,

Жизнь возвращал ему ее напев.

Волшебным пеньем сердце зажжено:

Чтобы залить огонь, он пил вино.

Она лицо откроет — гибнет он.

Уста раскроет — издает он стон.

Чтоб успокоить сердце, бедный шах,

Прервав пиры, охотился в степях,

Но удалялся от пиров ли он,

Иль предавался шумной ловле он,

С возлюбленной не разлучался шах,

Быть без нее не соглашался шах…

В степях Китая жившая досель,

Любила черноокая газель

Степной простор, степную пестроту,

Тюльпаны в обжигающем цвету.

Вот почему ей были по душе

Поездки в степь и отдых в шалаше.

Охотники неслись и гнали дичь,

Веселый, грозный издавая клич,

Скакал Бахрам по травам и камням,

Качалась в паланкине Диларам.

Охоту превратил в обычай он,

Но сам для пери стал добычей он:

Лукавый идол пеньем колдовским

Его смущал и властвовал над ним.

Желая загасить любовь,

Бахрам Все чаще припадал к ее устам,

Но пламя страсти не погасло в них:

Как видно, заключалось масло в них!

Любовь неутолимою была:

Ведь гурия — любимою была!

Чем больше утолял желанье он,

Тем дольше чувствовал пыланье он.

Шах даже рядом с ней терял покой,

А без нее стонал он, как больной.

Свиданья были гибельней огня,

А без нее не мог прожить он дня.

Она ему подругою была,

Возлюбленной, супругою была,

В беседах с ней он счастье находил,

В свиданьях с ней он страстью исходил.

Своей любовью так увлекся он,

Так близостью к луне зажегся он,

Так был он околдован, так привык

Перед собою видеть лунный лик,