Семь лет за колючей проволокой - [119]

Как и положено в тех случаях, когда игра шла под крупный интерес, «стрёмщиком»…

От Автора

«Стрёмщик» — это тот, кто стоит «на стрёме», «на атасе», «на васере», «на шухере». То есть тот, кто обязан предупредить о какой-нибудь опасности, например о появлении ментов…

В данном случае перед «кормушкой» «на стрёме» тусовался молодой паренёк по прозвищу Горелый. Это погоняло он получил, по-видимому, из-за своей ярко-красной физиономии. Обычно стоящий «на стрёме» имеет небольшой процент от выигрыша, при условии, конечно, что всё заканчивается благополучно и менты не застают врасплох. Но в какой-то момент, понадеявшись, что уже поздно и менты наверняка спят, Горелый отошёл на минуту, чтобы прикурить сигарету, и в тот же миг, словно только этого и ждали, менты резко ворвались в камеру и отшмонали не только «стиры», но и одну десятирублевую купюру, которую не успели затарить.

Ругаясь и проклиная Горелого на чём свет стоит, игроки расползлись по своим шконкам. Во-первых, чтобы нырнуть в свои мешки и подобрать вещи для расчёта, а во-вторых, «побазарить» и решить, как поступить с Горелым.

Я тоже вернулся на своё место, несколько удивляясь тому, что Горелому, лежавшему надо мною, так ничего и не предъявили за его ошибку. Как мне потом пояснил Чиж, Горелому можно было предъявить, если бы он сразу получил свой «гонорар», а так всё списалось на «ментовской» расход.

— Слушай, Режиссёр, — услышал я и открыл глаза.

На шконке рядом сидели шахматисты, которым, видно, не спалось, но окликнул меня не один из них — свесившись жирным удавом с верхней шконки, ко мне обращался Горелый:

— Может, всё же махнёшь со мною то пахучее мыло на эти вот носки? — Он показал мне пару ярко-красных носок.

Нужно заметить, что, однажды увидев у меня цветочное мыло, подаренное Бесиком, Горелый не раз предлагал мне махнуться: то на сигареты, то на махорку, а теперь вот на носки.

— Не соглашайся, Режиссёр, — вступил в разговор приятель Чижа — Федя-Одесса, более всего пострадавший от «ментовского расхода», здоровенный верзила килограммов под сто весом. — Запалил «пулемёт», гад, как раз в тот момент, когда я мог отыграться, пусть теперь рожу кирпичом моет!

Все, кто не успел заснуть, рассмеялись, но тут же рядом со мною раздался какой-то странный шум, а за ним вскрик. Было такое впечатление, что сверху упало что-то тяжёлое. Я вскочил на ноги и обернулся на шум. На мгновение даже растерялся: то ли ругаться, то ли смеяться? Дело в том, что Горелый, потеряв-таки равновесие, рухнул с верхней шконки и, словно пикирующий бомбардировщик, да ещё и с окурком во рту, с диким рёвом, чуть не оставив заиками бедных шахматистов, свалился прямо на них и сделал «китайскую ничью».

Напуганные и растерянные шахматисты, потирая огромные синяки на лбу, проклинали Горелого на чём свет стоит. И явно готовы были броситься на него, чтобы сорвать зло. Но это вызвало ещё больший смех, подхваченный едва ли не всей камерой — шум разбудил заснувших. За гоготом никто не заметил, как снова распахнулась дверь камеры и в «хату» загнали нескольких мужиков с мешками и матрасами в руках. Нарвавшись на странное веселье «хаты» и приняв его на свой счёт, новички сбились в кучу на середине камеры и, видимо, напуганные рассказами о творившемся во Владимирской тюрьме беспределе, смирились с тем, что их сейчас раздербанят по полной программе.

— Откуда вы, земляки? — поинтересовался Чиж.

— Из Москвы, — едва ли не шёпотом отозвался один из них.

— Что, Режиссёр, пойдём к твоим землякам, может, разживёмся у них московской курехой? А то от махры уже уши опухли, — предложил Чиж.

— Пойдём…

Я встал и только нагнулся за тапочками, как неожиданно кто-то захватил мои уши, да так крепко, что я, дёрнувшись пару раз, едва не оставил их в мощных ладонях.

— Что за шутки, мать твою… — выругался я.

Захотелось ответить шутнику кулаком, но тут услышал голос, который, несмотря на то что прошло столько лет, сразу узнал: голос Высоцкого, да и только… Неужели Лёва-Жид?

Всё-таки столько лет минуло, а потому и спросил с некоторым сомнением:

— Господи, Лёва-Жид, что ли?

— Ты только посмотри на него: узнал не глядя! А ведь лет десять прошло! — Он отпустил мои уши и крепко прижал к своей груди. Казалось, ещё немного, и мои кости затрещат от медвежьих лап Лёвы-Жида.

— Вот уж кого не ожидал увидеть здесь, так это тебя, Лёва! — воскликнул я. — Столько лет прошло, а ты почти совсем не изменился, больше сорока не дашь…

— Скажешь тоже, — усмехнулся Лёва-Жид, — пятьдесят скоро натикает…

— Бля буду, Лёва, никогда не дал бы! — искренне повторил я, потом окликнул: — Чиж, иди сюда! Помнишь, я тебе рассказывал про Лёву-Жида? Знакомься, собственной персоной!

— Привет, братан, много наслышан о тебе. — Чиж крепко пожал ему руку. — Может, чифирнём?

— Не против, а то конвой вологодский совсем нас заморозил: ни вещей не брали, ни денег. — Лёва-Жид недовольно причмокнул языком и повернулся ко мне: — Ну, Режиссёр, рассказывай, на какой срок окрестили, как жил, где парился?

За разговорами и воспоминаниями за кружкой чифиря мухой пролетела ночь. Сон сморил Чижа, и он решил «сесть на спину», то есть ушёл спать, а мы остались вдвоём. Лёва-Жид прекрасно знал Бесика и одобрительно отозвался о его поведении, когда я обратился к нему за помощью.