Семь лет за колючей проволокой - [120]

— Тогда — за «бакланку», а сейчас за что повязали? — спросил он.

— Никогда не поверишь: «стеклорезом» объявили! — с грустью вздохнул я.

— «Пушной разбой»? Ни хрена себе! Это кто же так на тебя взъелся? Никогда не поверю, что Режиссёр мог кого-то трахнуть по нахалке!

— И будешь прав на все сто! Это органы устроили! Или, говорят, на нас будешь пахать, или пожалеешь, что отказался!

— Вот суки позорные! — выругался он в сердцах.

— Не то слово.

— Я слышал, что ты и здесь успел отличиться, — усмехнулся он. — Думаю: о каком это Режиссёре мне базарят, не о моём ли старом приятеле?

— Ты про моё ребро, что ли?

— Про какое ребро? — нахмурился Лёва-Жид.

— Да… — отмахнулся я. — Решила тут местная борзота жизни меня поучить, ну и сцепился с ними…

— А Чиж где был?

— На перевязку дёрнули, у него шов после операции гноится. Вот они и воспользовались, что я один остался… Но когда я вернулся с больнички, они сами туда попали: пришли земляки Чижа и вернули за меня должок.

— Вот сучары! — ругнулся Лёва-Жид. — Ты не догадался им обо мне напомнить? Меня же здесь хорошо знает местная братва — с год во Владимирской парился…

— Говорил… — махнул я рукой. — Бесполезно!

— Бесполезно, говоришь? Назвать их можешь? Хочется, чтобы поняли, кто они есть в этой жизни!

— Да хватит с них, Лёва, своё они сполна получили и, надеюсь, всё поняли, а если не поняли, то жизнь их достанет…

— Не скажи! Жизнь жизнью, а Лёва-Жид никогда и никому не спускает… — не успокаивался он.

— Как скажешь, Лёва… — Я пожал плечами и назвал троих беспредельщиков.

Ничего не слышал о дальнейшей судьбе этой троицы, но честно признаюсь, им вряд ли кто позавидовал бы…

Лёва-Жид поведал мне, как он оказался на этапе. Получив свои очередные семь лет, он очутился на одной из командировок строгого режима в Коми АССР под Сыктывкаром. А на той зоне правил борзый «Хозяин»: из молодых реформаторов, который захотел оставить своё имя в исправительной системе, пытаясь доказать, что сможет «перековывать» «Воров в законе» и криминальных «Авторитетов». А тут Лёва-Жид пришёл, он его месяца четыре в ПКТ («помещение каменного типа» — тюрьма в тюрьме) гнобил, «морозил» вовсю, а когда Лёве-Жиду надоело, он решил свалить с этой «сучьей» зоны: напросился к «Хозяину» на встречу и вогнал тому в брюхо заточку по самое «не могу»…

Следствие, Суд, прибавка до одиннадцати лет, первые три года — отбывание в крытой тюрьме. Вдруг Лёва-Жид, видимо найдя во мне благодарного слушателя, углубился в воспоминания о детстве, о своей семье. Я с интересом внимал его монотонной речи и лишь изредка, если что-то было непонятно, задавал вопросы…

Его рассказ-воспоминание растрогал меня настолько, что я записал его почти дословно в свою тетрадь, которую удалось-таки вывезти на свободу. Предлагаю его вашему вниманию, сохраняя колорит и самобытность рассказчика…

«— Сейчас слушаю, как барабанит за окном дождь, вспоминаю отца…»

Речь Лёвы-Жида лилась ровно и монотонно.

«— Наверное, потому, что в день его смерти стояла такая же погода: шёл сильный дождь… Показалось: я вижу этот дождь…

— Отец лежал тогда в больнице, — продолжал Лёва-Жид, — и мы с матерью почти каждый день по очереди ходили его навещать. Положение у него было тяжёлое. Полный паралич, неподвижно сковавший его в кровати, да ещё немота в полной мере ещё больше раскрыли доброту его карих глаз, и они, глубоко ввалившиеся, ласково смотрели на меня, когда я сидел рядом и гладил его большие, вузлах, мозолистые руки…»

Лёва-Жид вдруг замолчал, и чуть слышный стон вырвался из его груди. Я уже хотел было предложить ему прекратить воспоминания, если они вызывают такие тяжкие страдания, но он поднял глаза на меня, и в них открылось столько боли и вины, что я сразу понял: ему нужно выговориться. Во что бы то ни стало! И выговориться прямо сейчас.

«— В тот памятный день, — продолжил свои воспоминания Лёва-Жид, — мать прибежала в школу и попросила меня сразу после уроков сходить к отцу: заболела её сменщица, и она вынуждена была остаться и на вторую смену. После уроков я пошёл к отцу, но, проходя мимо спортплощадки, увидел пацанов из нашего класса, которые начали играть с нашим давним соперником по футболу — седьмым, А". Разве я мог пройти мимо? Конечно нет!..»

Лёва-Жид закурил, затянулся и выпустил облачко дыма:

«— Время летело незаметно, и после того как счёт был тридцать на тридцать, я поспорил с одним пацаном из-за пенальти и на его визг ответил ударом. На мою беду, мимо проходила его мать и всё увидела. Подхватив чей-то ремень, она кинулась на меня, чтобы защитить своё чадо. Я припустился наутёк, легко оторвался и пулей рванул в свой подъезд, на четвёртый этаж. Я даже не думал, что она побежит за мной. Пока искал ключ в портфеле, тревожные телефонные звонки за дверью призывно просили поторопиться.

Сорвав трубку, я не успел выговорить и слова, как какая-то женщина назвала нашу фамилию. Почему-то в груди моей стало холодно-холодно, и вдруг я услышал, что час назад скончался отец. В трубке гудели короткие гудки, а я всё стоял, ошеломлённый этой вестью. Даже никак не среагировал на мать того пацана, как фурию влетевшую в квартиру и сразу захлеставшую меня ремнём по лицу, спине, плечам.