Семь лет за колючей проволокой - [121]

Я не чувствовал никакой боли, а слёзы градом текли из моих глаз по щекам, оставляя соль на разбитых губах.

Женщина, видимо удивившись тому, что я не защищаюсь, прекратила хлестать меня и спросила:

— Что случилось?

И когда я с трудом выдавил, что умер отец, неожиданно погладила меня по голове, достала платочек, поплевала на него и вытерла разбитые в кровь губы. Потом, что-то бормоча про себя, направилась к выходу и закрыла за собой дверь. Я вышел на балкон и подставил лицо под хлёсткие струи дождя. Сколько я тогда простоял так, не знаю, но потом, не зажигая света, продрогший до костей, промокший до нитки, я упал на диван. И в душе моей всё давило и давило чувство вины: отец ждал меня, а я?..

Поэтому с тех самых пор, когда вспоминаю тот день, я всегда ощущаю чувство своей вины. С отцом меня связывала большая дружба, и, сколько ни вспоминаю себя с ним, не могу припомнить, чтобы отец хотя бы раз отнёсся ко мне не как к равному себе. И его я слушался больше, чемматъ…»

Я на миг представил себя на его месте, и внутри так защемило, что мне стало дурно.

Лёва-Жид заметил и тут же сказал:

— Может, я зря тебя напрягаю своими болячками?

— Нет-нет, рассказывай дальше…

Я взял себя в руки, сознавая, что если он сейчас не избавится от груза воспоминаний, то больше никогда не решится с кем-то поделиться ими, а значит, не сбросит с себя груза вины…

— Ну, слушай… — проговорил он и продолжил рассказывать:

«…Родился я в одном из старых районов Москвы — в Лефортове. До сих пор помню, как с горки сбегал к тогда ещё не мощённому берегу Яузы. А за ней начинались многочисленные пруды Лефортовского парка. Зимой, когда лёд накрепко сковывал реку, мы с моим старшим братом Александром по льду пробирались туда кататься с Воробьиных гор на самодельных лыжах, сделанных из досок бочки.

Наша семья проживала в фанерном бараке, а родители наши работали рядом, кочегарами в котельной. Так что отец почти круглосуточно находился в котельной, ибо матери всегда хватало работы по дому. В те пятидесятые годы отец делился с нами своими воспоминаниями о фронте. О они были настолько яркими, что мы с братишкой, рассовав его многочисленные награды по карманам, бежали к нему в котельную и, рассевшись у него на коленях, доставали их по одной, и он часами рассказывал нам о каждой: за что и когда её получил. По его рассказам всё выходило так, что заслуги его в этом почти никакой и не было.

Героями в его рассказах были его друзья-товарищи, и ни одного имени отец не забывал, даже если кого-то уже давно не было в живых. Как он сам воевал, для нас с братом не было загадкой — без содрогания на его тело невозможно было смотреть! И трудно было понять, как только он смог выжить, и не только выжить, а ещё и протянуть свои шестнадцать послевоенных лет! Исполосована вся спина, не найдёшь ни одного живого места на груди, шее, не было по колено одной ноги.

А сколько в нём было осколков! Некоторые постепенно выходили сами, некоторые даже я выдавливал. Можешь себе представить, что после смерти при вскрытии у него обнаружили ещё более двадцати осколков. Месиво шрамов настолько изуродовало его тело, что он старался никогда не оголяться даже по пояс при посторонних людях.

Ещё с дошкольных лет мы решили с ним, что я пойду в Суворовское училище, но, когда пришла пора учиться, отец пошёл в военкомат выправить направление для меня, а вернулся в стельку пьяный, ругая на чём свет стоит „всяких там чёртовых бюрократов", и долго не мог успокоиться. Решили попытаться пойти после седьмого класса, но до него ещё нужно было дожить. А тут ещё переезд в новый дом: нам дали комнату в трёхкомнатной коммунальной квартире, и всё как бы заглохло и забылось само по себе.

Дом был не новый, а только надстроенный, но наша комната в двадцать восемь метров, да ещё и с балконом, после барака казалась нам настоящим дворцом. Паркетный пол, натёртый до зеркального блеска — даже в носках было жалко по нему ходить, а с балкона открывался такой чудесный вид на Лефортовский парк, что аж дух захватывало. В двух других комнатах тоже жили по семье, и в каждой по девчонке с одинаковым именем — Марина. С обеими Маринами мы часами просиживали на балконе, пока я ещё не успел обзавестись друзьями на новом месте.

Позднее друзей-товарищей стало много, и некоторые были плотно связаны с воровской жизнью. Сейчас многих из них уже нет в живых. Кого убили в пьяной драке, кто погиб на Колыме. Я часто задаю сам себе вопрос: ради чего они сложили свои буйные головы? Кого защищали?

Сейчас, когда прошло столько лет, я виню себя за то, что уже никогда не смогу рассказать своим детям, как в своё время рассказывал нам с братом отец, о тех душевных ранах, которые нанёс сам себе в молодости, я уж не говорю о ножевых и огнестрельных шрамах на своём теле. Что могут услышать обо мне мои дети? О беззаботном детстве, о беспечной юности, о прожжённой молодости? Ведь только в зрелые годы набираешься достаточно ума, чтобы оценить, что потерял за свою воровскую жизнь…»

— Ты что, жалеешь, что пошёл воровским путём? — тихо спросил я и тут же подумал, не зря ли я спрашиваю его об этом.