Семь баллов по Бофорту - [40]

Келюч приближался к вельботу. Охотники, растерявшись, палили наугад, а он все плыл, будто заговоренный, только вода вокруг него становилась все краснее и краснее. Это был удивительно хитрый келюч. Он держался под водой гораздо дольше, чем обычные моржи, и нырял на несколько секунд раньше, чем охотник спускал курок. Поравнявшись с вельботом, морж обрушил на него могучие свои бивни. Перепуганные зверобои расстреливали его в упор, прямо в ощеренную, залитую кровью голову с яростными маленькими глазками. Кровь уже хлестала из расщепленных бивней, слепой пленкой подергивались глаза, а морж все крушил и крушил вельбот, пока тот не стал оседать, черпая краями. Стадо уже было далеко, за горизонтом. Уже давно скрылись из виду широкие моржовые спины, ритмично выкатывавшиеся из воды. И со стадом, выставив круглую усатую голову, уходила молодая моржиха с перепуганным моржонком на загривке. А громадный келюч, захлебываясь кровью, погружался вместе с вельботом на дно. И вода, столь любимая им, казалась невыносимо холодной.

ЗВЕРОБОЙ КРАСНОЯРОВ

Зверобой Петр Севастьянович Краснояров, рассказавший нам эту историю, утверждал, что морж-хищник мстил людям за свою мать и за сына, которого люди, как и его самого, чуть не обрекли на тяжелую участь келюча.

С Краснояровым мы встретились в Марковском аэропорту, когда наш самолет, застигнутый дождем, сел, не добравшись до Анадыря. Света не было, мы сидели в длинном, как взлетная полоса, дощатом коридоре у деревянного бачка с водой. На круглую крышку бачка демобилизованный солдат, летевший в Билибино с Сахалина, положил зажженный карманный фонарик. Было уютно и странно сидеть вот так, тесным кругом, в далеком промоченном дождем аэропорту, положение которого на карте мы знали лишь приблизительно. Из географии я помнила, что этот поселок с густыми зарослями ивняка у широкого, богатого рыбой Анадыря — один из аванпостов проникновения русских на Чукотку.

«Не помешаю алясничать?» — Краснояров, вынырнув из темноты, грузно опустился на свой мешок из пятнистой нерпы и задымил махрой, от которой выдирало глаза. За весь вечер он больше не проронил ни слова, если не считать короткого «ну», передававшего самые разные чувства. Крупнолицый, скуластый, немолодой, с резкой седой прядью в крутом вихре надо лбом и хищным горбатым носом, он чем-то напоминал отчаянную птицу поморника. Глаза были по-северному небольшие, пытливые, намного моложе всего лица. Не по себе становилось, когда оценивающе и насмешливо вперялись в тебя эти глаза.

Парнишка-солдат взахлеб рассказывал, как на Сахалине прет по осени на нерест кета и горбуша, как с пика Чехова у Южно-Сахалинска ясно видно, что Сахалин на самом деле остров: с юга — Анива, с востока — море, с запада — Татарский пролив; и как позапрошлой зимой, прихватила его однажды пурга. Краснояров слушал добродушно, попыхивая вонючей цигаркой, потом вдруг опустил на острое колено, обтянутое солдатским галифе, тяжелую, как кувалда, ладонь:

— Ну полно врать, паря, шел бы ты не в золотокопатели, а на море. Правду тебе говорю: иди на море, в колхоз, наш иди, научу андыщину петь, морды на нерпу ставить, на сельдяжий промусол свожу, дивно много на Ковыме рыбы. Иди — дочь отдам. — Он, озорно усмехнувшись, показал заскорузлой рукой в темноту.

Мы невольно покосились туда, но ничего не увидели. Тогда солдат повернул фонарик, и из сумрака, будто наваждение, выделилась высокая фигура у дощатой стены. Голова, как у нерпы, — глазастая, круглая, глянцевитая от гладко зачесанных смоляных волос. Яркая, красивая эта головка казалась маленькой на крепком по-бабьи бедрастом теле. Серый жакетик лопался на пышных плечах и груди, а низкие резиновые сапожки так и впивались краями в тугие, круглые икры. Девушка прищурилась от света, сказав серьезно: «Шутит батя, я уж невеста». «Наталья, спать иди!» — крикнула низенькая толстушка из дверей нашей 8-й женской комнаты. Девушка нехотя оттолкнулась плечом от стены и опять будто растаяла в темноте.

— В Гижиге у старшей сестры гостил, — гася цигарку о бочонок, сказал Краснояров, — да вот по пути дочку встрел из Ленинграда, на каникулы прикатила. Прошлый год не приезжала, а на этот мы с матерью порешили: всех денег не возьмешь, послали Наташке — приезжай самолетом.

Кто-то поставил через головы, в середину круга, три запыленных бутылки «рябиновки» — видно, из местного магазинчика, где она долго соседствовала с валенками и яловыми сапогами. Солдат сбегал к дежурной за стаканом. Настойка была холодная и чуть горьковатая. Оттого, что ее было так мало на наш кружок, и стакан был один, и свет по-прежнему не горел, и в окно надоедливо, как комар, звенел и звенел мелкий дождь — «мороса», сказал о нем Краснояров, — эта завалявшаяся в сельпо «рябиновка» как-то сроднила нас, размягчив.

— Ну, все бабы спать пошли? — басисто спросил Краснояров, вытряхивая из нерпичьего мешка несколько вяленых нельм, по-колымски вострух. Я прикинулась, что не слышу. А он сделал вид, что не видит. Впрочем, ничего такого Краснояров говорить не стал. Закусив вострухой, рассказал, как и каждый из нас, кто он и откуда, только его история была понаваристей, чем наши. К сожалению, нельзя было использовать блокнот, и я не могу передать колымский его говор — странную смесь русского языка с сюсюкающим колымским наречием, где Л и Р почти исключаются, а Ш, Ч и Ж заменяются Ц, С, 3. Впрочем, Петр Севастьянович грамотно говорил по-русски и к наречью прибегал редко, для выразительности.