Село милосердия - [34]

Военврач умел держать себя в руках, но он более чем кто-либо другой понимал, насколько важна для них эта первая операция. Успех Поповьянца вселит в раненых надежду на исцеление, поднимет жизненный тонус, поможет выздоровлению. И наоборот, если хирурга постигнет неудача, сам факт этот посеет в душах уныние и безысходность. Да и сам Поповьянц еще слишком молод, чтобы не поддаться сомнениям в собственных способностях. И тогда будет совсем худо.

Тихо подошла Валя Голубь, присела рядом.

— Не переживайте, Афанасий Васильевич, — сказала мягко. — Все обойдется, вот увидите.

— А если нет? — спросил он. — Представляешь, какой это будет удар для остальных… Боюсь, не выдержит хлопец. Без помощи сколько часов лежал, крови потерял много. Сердце может сдать.

— Выдюжит, — сказала Валя убежденно. — В таких условиях человек как бы второе дыхание приобретает.

— Твоими устами да мед бы пить, — сказал Гришмановский.

Уверенность девушки подействовала ободряюще, и он с благодарностью подумал: хорошо, что Валя рядом. С виду она истинный одуванчик, дунет ветер посильнее — вмиг улетит. Но была в ней, несмотря на внешнюю хрупкость, внутренняя сила. Валя не только помогала управляться с ранеными, но заботилась также о нем. Ходить бы Гришмановскому голодным, если бы не девушка, умевшая находить с местными жителями общий язык. Она достала продукты, выстирала его белье. Да и поселились они в одной избе, только в разных комнатах.

— Не пойти ли нам до дому? — спросила Валя. — Вижу, намаялись вы за день, Афанасий Васильевич.

— Посидим еще немного. Поповьянц, наверное, скоро выйдет… — Однако Гришмановскому не удалось дождаться конца операции. К нему подбежал деревенский паренек и, оглядываясь по сторонам, спросил:

— Дяденька, ты моряк?

— Разве в форме не разбираешься? — серьезно отозвался Гришмановский, поправляя фуражку. Глаза его затеплились. Он очень любил детей и когда-то мечтал стать педиатром, а пришлось лечить не коклюши и ветрянки, а стреляные и колотые раны.

Паренек сделал таинственный знак рукой и, наклонившись, прошептал на ухо:

— Дядька Родион задание дал найти моряка. Понятно? Сказал, чтоб быстро и секретно… Давай, дяденька, иди до него.

— Веди, коли велено, — сказал Гришмановский, поднимаясь с крыльца.

Родион Павлович Пащенко звал моряка не зря. К тому были серьезные основания. Еще в полдень, когда во всю нахлестывал дождь, осторожно звякнуло окно. Стучали со двора. Туда можно было пройти только задами, а на огородах грязь непролазная. Когда Родион Павлович с опаской открыл дверь, на пороге стоял Кравчук.

— Григорий Антоныч! — воскликнул Пащенко, не веря своим глазам. — Вы ж на восток подались?

— Подались, да не добрались, — хмуро отозвался председатель колхоза.

— Что так? Да вы заходите в хату!

В заляпанных грязью стоптанных сапогах и видавшем виды брезентовом плаще с капюшоном Кравчук выглядел постаревшим на добрый десяток лет. Ввалившиеся щеки густо покрывала угольно-черная щетина. Глаза припухли от усталости и недосыпания. Заметив, что председатель опасливо оглядывается, Пащенко поспешил успокоить:

— Моих нема, Григорий Антонович. Проходите, раздевайтесь! Они не скоро возвратятся, а я зараз на стол соберу. Небось давно не ели?

— Да уж, — усмехнулся Кравчук. — Последнюю краюху хлеба вчера утром поделили на семерых.

— Что ж с вами приключилось?

— Немец все пути перерезал. Пришлось вернуться, несолоно хлебавши.

— И остальные с вами?

— Держались вместе. Несколько дней скрывались в лесу. Потом я в Борисполь пробрался. Там кое-кто из наших людей оставлен.

— Из райкома?

— Оттуда тоже.

— Сами или по приказу?

— Об этом теперь не спрашивают. Главное, что они без дела не сидят… Я пока получил указание вернуться домой. Рассказывай, что тут у нас?

Пока Кравчук жадно поглощал кашу, Пащенко торопливо пересказывал сельские новости.

— Старосту немцы еще не назначили? — поинтересовался председатель.

— Кандидатуру вроде наметили. Вы его знаете. Ефрем Комащенко.

— Тот, что из раскулаченных?

— Он самый, бывший хозяин хаты, где нынче медпункт. Комащенко, конечно, властью обижен, но, сами знаете, — не вредный…

— Трудно предсказать, как он теперь себя поведет.

— Согласен, время для всех проверочное.

— Вот-вот, поостеречься не худо…

Рассказал Пащенко и о госпитале, созданном в селе, но Кравчук перебил:

— Слыхал. О нем уже и подпольный райком информирован.

— Разве есть такой? — удивился Пащенко. — И кто голова? Неужто товарищ Шевченко?

— Вопросов не задавай. Что можно, сам скажу, — отмахнулся Кравчук. Он не то чтобы не доверял Пащенко, просто законы конспирации, которым председатель колхоза только начинал учиться, не позволяли говорить лишнего, хотя именно с товарищем Шевченко, оставшимся в подполье первым секретарем райкома, и был у Кравчука разговор о кучаковских делах.

— Велено помочь бойцам. И главное — сберечь! — с нажимом сказал председатель. — Ты вот что, Родион, покличь ко мне… Кто у них там за главного? Разговор имеется.

— Не по нраву мне госпитальный начальник. При форме ходит показушно, немецкий язык понимает…

— Напраслину на человека не возводи, Родион. Про моряка справки наводили. По всему видать, верный человек. Мне так и сказали: можно полагаться. А форма — не помеха. Сам посуди, какое впечатление это производит. Мне, мол, нечего скрывать, врач я, весь на виду… Что по-немецки говорит — тоже слава Богу. Делу полезней. Ему еще придется столкнуться с вражинами, да не раз… Зови!