Село милосердия - [2]

Над городом снова — в который уж раз — появились немецкие бомбардировщики. Они шли плотным строем, заметно снижаясь. Поповьянц с тайной надеждой оглядел небо: нет ли хоть нескольких наших «ястребков», которых фашистские стервятники побаивались. Накануне Рафаэль видел, как перед внезапно вынырнувшими со стороны солнца «мессершмиттами» оказался один «ястребок». Ему бы впору уклониться от боя, дождаться подмоги, а он вдруг резко взмыл кверху и бросился в атаку. Это было настолько дерзко, что строй «мессершмиттов» от неожиданности рассыпался. Два стервятника вскоре запылали и врезались в землю. Остальные повернули вспять.

Позже один из раненых авиаторов, случайно попавший к ним в медсанбат, рассказал, что летчика, принявшего неравный бой, звали Владимиром Карелиным, и был он из 2-го истребительного полка 36-й авиационной дивизии, геройски охранявшей небо Киева.

Но сейчас ни один «ястребок» не помчался навстречу «юнкерсам». Все уцелевшие самолеты были заняты обороной переправ. На жилые кварталы посыпались бомбы. Одна разорвалась совсем близко, у дома напротив. Брызнули осколки битого кирпича, рухнули с фронтона скульптурные драконы. Двор больницы снова окутало едким дымом, в котором на некоторое время потонуло все живое.

— Торопись! — послышался начальственный голос. — Грузить раненых на подводы! Уплотняйте максимально…

Поповьянц с санитаром подхватили очередные носилки и понесли к воротам, где беспокойно ржали впряженные в телегу перепуганные бомбежкой лошади.

— Доктор, помоги… Нутро горит! — попросил боец. Он лежал, неудобно свесив ноги. Дыхание со свистом вырывалось из забинтованной труди. Губы растрескались.

— Потерпи, дорогой! — попросил Поповьянц, осторожно, чтобы не причинить лишней боли, укладывая раненого на повозку. Чувство бессилия не покидало. Обрабатывая раны, вытаскивая осколки, сшивая, бинтуя, он так верил, что его подопечные выздоровеют. Для этого делалось все. Но оперированным нужен был покой. А о каком покое могла идти речь, если на создание условий, необходимых для эвакуации раненых, не оставалось времени. В город вот-вот могли ворваться немцы. Врачей предупредили: арьергард, сдерживающий врага на окраинах Киева, давая возможность войскам отойти за Днепр, держится из последних сил.

— Помираю! — простонал раненый, и в горле у него заклокотало. — Водицы бы испить, доктор…

Откуда-то сбоку вынырнула тонкая девичья фигура, перепоясанная командирским ремнем. По огненно-рыжим волосам, выбившимся из-под пилотки, Рафаэль узнал военфельдшера Бумагину. Склонившись, она приложила к губам раненого флягу и разрешила сделать несколько глотков.

— Вы почему не в операционной? — спросила Бумагина. — Туда лейтенанта доставили с осколочным ранением в живот.

Поповьянц отвел взгляд, сказал глухо:

— Я там был. Поздно…

За два с половиной месяца боев ему, молодому хирургу, пришлось оперировать сотни раненых. Казалось бы, пора привыкнуть к тому, что не всех удавалось спасти. А он не мог. Когда раненый, попавший на операционный стол, оказывался безнадежным, Поповьянц чувствовал себя виноватым.

— Не растравляйте себя, Рафаэль Степанович. Медики не бога. — Она мягко тронула его за локоть. — Сейчас отправляются последние машины. Нам тоже пора, а то отстанем…

Они пересекли обезлюдевший, притихший больничный двор, только недавно оглашавшийся криками и стонами, вышли за ворота и торопливо зашагали по кривой улочке, полого сбегавшей к Днепру. Оба молчали.

Бумагина думала о родителях — об отце, старом рабочем-металлисте, о маме… Несмотря на все уговоры, оба не эвакуировались, а в Кривом Роге теперь фашисты…

Мысли Поповьянца были о другом. Он увидел бежавших по противоположной стороне улицы подростков в черной форме фэзэушников. И вспомнилась юность, такая сейчас далекая… Рафаэль тоже закончил фабрично-заводское училище в тридцать четвертом году и пошел токарем на завод. Полученная специальность ему нравилась. Работать с металлом, когда точность обработки рассчитана до микронов, необычайно интересно. Но однажды паренька остановил парторг цеха: «Послушай, Рафаэльчик (его, маленького, худющего, все тогда так называли), ты не задумывался над тем, чтобы учиться дальше? Мы тебя можем на рабфак направить…» «Это еще зачем? — удивился он. — Мне и так хорошо…»

Парторг согласился: «В рабочем коллективе плохо быть не может». Потом, хитровато прищурившись, добавил: «Только гляжу, из заводской читальни не вылезаешь. Верно? Значит, прямой тебе путь в институт…»

…От быстрой ходьбы у Поповьянца раскрутилась обмотка. Он остановился, чтобы поправить ее. Рафаэль служил с сентября сорокового, но так и не смог привыкнуть к этому виду обуви. Вечно у него все сползало, перепутывалось, доставляя массу неудобств. Дорого бы дал молодой хирург, чтобы ходить в сапогах, но красноармейцу они были по штату не положены.

Бумагина, деликатно отвернувшись, терпеливо ждала. Они были знакомы, наверное, месяца два, что по фронтовым меркам означало чуть ли не вечность. Однако отношения между ними сложились своеобразные. Поповьянц, дипломированный врач, за год до войны окончил Крымский мединститут. Сара Бумагина имела за плечами всего лишь фельдшерско-акушерскую школу. Зато служила в армии уже не первый год, участвовала в финской кампании. Поповьянц был рядовым, а Сара Бумагина носила на петлицах кубики и, следовательно, принадлежала к командному составу. Из уважения к медицинской квалификации Поповьянца девушка не забывала при обращении к хирургу добавлять к имени отчество. Он же в официальной обстановке вынужден был обращаться к ней не иначе как к товарищу старшему военфельдшеру, хотя и очень хотелось назвать эту симпатичную девчонку просто Сарочкой.