Сексуальная жизнь наших предков - [91]

А чтобы я поняла, кто меня зовёт, он показал хорошо знакомое мне кольцо с печаткой: Гаддо всегда носил его на пальце. Поэтому я оделась и в сопровождении садовника и старшей горничной, Винченцы, последовала за незнакомцем по пустынным улицам. Мы остановились у двери какого-то скромного домика в одном из переулков старого города. Лестница была погружена во мрак, но на третьем этаже горел тусклый свет, и я узнала эту квартиру: там работает третьесортная швея с континента, которая обшивает горничных моих кузин. Пару лет назад я тоже заказала у неё сорочек и фартуков для прислуги, но результат меня не устроил.

И вот она стоит у двери, растрёпанная, в слезах, с обнажённых веснушчатых плеч сползает шаль, и бормочет, завидев меня: «Врача я не звала, я бы себе такого никогда не позволила. Уж Вы сами решайте, что делать».

Я вошла в комнату, служившую одновременно и спальней, и примерочной: повсюду валяются куски ткани, по спинкам стульев развешана одежда. Мой муж лежал в постели в одной ночной рубашке, он был без сознания. Винченца, словно заметив, что я пошатнулась, обняла меня за плечи, но я была уверенна, спокойна и холодна: эмоции придут позже.

«Ему стало плохо», – пустилась в объяснения швея. Она совсем старуха (лет сорок по меньшей мере), вульгарная пышнотелая блондинка. Разве возможно, чтобы он предпочёл её мне? Мне, которая, несмотря на семерых детей, сохранила формы юной девушки? Мне, увидев которую тогда, на фотографии, он сходил с ума от желания и до сих пор ни разу не отвергал? Как он мог?

Винченца взяла Гаддо за руку, пощупала пульс и покачала головой.

«Удар», – буркнул Прото. Тут и врача звать не нужно, хватит даже нашего садовника: посиневшие губы Гаддо говорили сами за себя. Но он был жив. Я позвала его, потрясла за плечо, и он потихоньку стал приходить в себя, даже узнал окружающих и сжал мою руку. При этом он что-то прошептал, и мне показалось, что я уловила имя Танкреди.

«Конечно, – кивнула я, – мы немедленно за ним пошлём».

«Донна Ада, надо отнести хозяина домой. Нехорошо, если его найдут здесь», – сказал Прото. Им с Винченцей с трудом удалось одеть Гаддо.

Незнакомец (муж швеи? брат? сутенёр?) помог нам с перевозкой: в глубине двора у него обнаружилась тачка. Женщина с нами не пошла. Гаддо совершенно лишился чувств, его голова билась о доски каждый раз, как колесо подпрыгивало на булыжной мостовой. Я сняла пальто, сложила его втрое и подсунула бедняге под голову.

Вернувшись домой, мы уложили Гаддо в постель, а Прото побежал за доктором. Тот приехал уже перед рассветом и лишь подтвердил диагноз садовника: «Удар. Тут, к сожалению, ничем не поможешь».

Через час Гаддо, мой муж и отец моих детей, скончался – на «Вилле Гранде», в нашей супружеской постели. И никто в Доноре не смог бы упрекнуть его в неверности.

Когда я передала с Винченцей денег для швеи, чтобы поблагодарить за молчание, та долго не хотела принимать их, но в конце концов согласилась. Я почему-то уверена, что она никому не проговорится о происшедшем.

Вчера на похороны приехал Танкреди, и я была вынуждена сказать ему правду. Он безутешен и совершенно разбит этой смертью, поэтому, вероятно, никак не отреагировал. Диего тоже оплакивает отца, словно тот был образцом добродетели. Ах, бедный ребёнок, если бы он только знал... если бы оба они знали о том, другом бесчестье, ожидавшем меня на следующий день!

Мне нужно собраться с силами. Я – Феррелл, и никакая мерзость не посмеет меня коснуться. Наше древнее благородное происхождение – словно горностаевая мантия, она даже в грязи сохраняет свою безукоризненную чистоту.

Но как же трудно вынести все это и не показать виду! Как трудно признать, что меня обманывали не несколько последних лет, а с самого начала, с тех самых пор, как Гаддо ещё во время нашей первой, вполне невинной прогулки в ландо, рассказал, что оставил детей во Флоренции на попечении гувернантки. Какой лжец!

Донора, 21 мая 1921 года

Ещё до приезда доктора я достала у Гаддо из жилетного кармана ключи на золотой цепочке и благополучно забыла их на секретере. А в пятницу утром, отправив телеграмму, которой вызвала Танкреди, зашла в кабинет мужа, чтобы поискать его завещание. Оно оказалось там, где я и предполагала, – в среднем ящике, вместе с другими бумагами. Конверт был открыт, и я прочла его от начала до конца. Никаких сюрпризов: Гаддо великодушно и справедливо обошёлся со мной и своими детьми, никак не выделив Танкреди (особенно принимая во внимание тот факт, что его первенец уже получил богатое наследство после смерти матери), а также оставил понемногу давним сотрудникам и прислуге. Разве что Армеллина получила куда более значительную сумму, пожалуй, слишком большую для служанки, пусть даже преданной (это если вспоминать его вечную присказку, что не может быть границ у благодарности женщине, которая позаботилась о двух сиротах, пока сам он сходил с ума от тоски по их матери и не мог за ними проследить, а потом полностью посвятила себя Танкреди после трагического ухода Клоринды). Ничего нового, подумала я. Когда огласят завещание, ни нотариус, ни родственники, ни соседи не удивятся, и пересудов будет немного. Я боялась, что швее Гаддо тоже что-нибудь отписал, но нет, к счастью, такого оскорбления он нам не нанёс. Нанёс другое.