Сексуальная жизнь наших предков - [93]

Моя свояченица Малинверни предложила забрать близнецов к себе, но я не желал отказываться от них. Несмотря ни на что, мне хотелось сохранить свой дом, свою семью, а для этого мне нужна была гувернантка. Я попробовал нескольких, но все они казались мне холодными, безразличными к детским чувствам. Их интересовало только жалованье. Не знаю, как мне пришло в голову, что любовь могла бы подарить Танкреди и Клоринде женщина той же крови, что и они сами, но я сразу же послал сказать прачке, что предлагаю её подопечной работу. Может быть, именно общая боль мгновенно сплотила Армеллину и близнецов. Они не знали, что девушка – их сестра, так никогда и не узнали, но с первого же взгляда полюбили друг друга. Ты своими глазами видела, насколько Армеллина и Танкреди привязаны друг к другу. А когда умерла Клоринда, эта связь только укрепилась. Теперь мальчик вырос, и Армеллина, если захочет, вольна идти своим путём. С теми деньгами, что я ей оставил, она сможет удачно выйти замуж, но если предпочтёт остаться с Танкреди, уверен, мой сын будет счастлив и с радостью примет её в свою семью, если когда-нибудь пожелает таковую создать.

И теперь, Ада, я умру спокойно, зная, что обеспечил всех своих детей, а не только законных. Но чтобы никому из них не пришлось смущаться или стыдиться, было бы уместно, чтобы о содержании этого письма никто не знал. Мне не хотелось бы, чтобы Армеллина, послушавшись дурного совета, предприняла попытку взять мою фамилию или вмешаться в делёж наследства. Насколько я её знаю, такое маловероятно, но лучше не искушать судьбу. Я также не хотел бы, чтобы Танкреди под влиянием ложного чувства справедливости сотворил какую-нибудь глупость: ни он, ни кто-либо из вас не должен чувствовать себя виноватым. Армеллина рядом, она нашла семью, а с тем, что я ей оставил, сможет начать самостоятельную жизнь с высоко поднятой головой.

Когда закончишь читать это письмо, сожги его.

Прости, дорогая моя Ада, если своей исповедью я заставил тебя страдать. Прости за всю ту боль, что я приносил тебе все эти годы. Попытайся вспомнить наши самые счастливые моменты. Я ухожу, полный благодарности и любви к тебе. Несмотря ни на что, ты была и остаёшься величайшей любовью моей жизни. То, что ты читаешь эти страницы, означает, что я умер. Прошу, помолись за душу старого безбожника.

Гаддо

Последние три страницы дневника были пусты.

Тебе, читатель, конечно, было бы любопытно узнать, что Ада Бертран сделала с дневником своей бабушки и произошли ли в её жизни или жизни её семьи какие-нибудь изменения, связанные со всеми этими открытиями. Вероятно, ты так же, как и она сама, был удивлён, узнав о неожиданных аспектах супружеской жизни Ады Феррелл.

Ада-внучка была потрясена. И вовсе не потому, что, подобно своей кузине Лауретте, считала родителей, дедушек и бабушек, прадедушек, прабабушек и прочих предков бесполыми существами, способными размножаться непорочно. А скорее потому, что никак не могла заподозрить в воспитавшей её саму строгой женщине ханжества, проявившегося в том, как яростно и упорно она защищала семейные тайны, как упрямо, почти истово верила в честь и достоинство Ферреллов, которые ни один из их неприглядных поступков не смог поставить под сомнение, с какой суровостью продолжала обращаться с Армеллиной и через пятьдесят лет после того, как узнала, кто она на самом деле, и с каким лицемерием приняла помощь, деньги и кров от пасынка, которого всё это время в душе презирала, считая трусом и дезертиром.

Ада-внучка злилась на бабушку, чувствуя, что та предала её любовь и доверие, но при этом с ужасом осознавала, что в глубине души восхищается нерушимостью принципов, в которые та, по её собственным словам, верила. Причём восхищение это не ослабевало и тогда, когда страдала она сама, внучка-бунтарка. Даже теперь, после наглядной демонстрации бабушкиной двойной морали!

А ещё Ада вдруг почувствовала себя безумно виноватой за то, что согласилась на предложение Джиневры. Отложи она решение хотя бы на пару дней, быть может, пришла бы к выводу, что стоит проявить к бабушке уважение и уничтожить дневник. Ада сожалела, что раскрыла семейные тайны, и в то же время горела желанием поделиться ими, обсудить их с кем-то более зрелым и опытным, нежели Джиневра. Дария? Пожалуй, нет: она уже предвидела саркастические комментарии подруги, этакую посмертную кровную месть пролетарки расфуфыренной аристократке. Психоаналитик? Разумеется, они проговорили бы все это на нескольких сеансах, но в тишине приёмной, рождающей только стерильные интерпретации, не будет того выплеска чувств, который ей сейчас необходим. И Ада с изумлением поняла, что единственным собеседником, с которым она могла бы разоткровенничаться, был Джулиано. Потребность в разговоре с ним становилась с каждым днём только сильнее. Она осознала, что несмотря на недавние размолвки, крах их отношений как пары, ставшее привычкой безропотное согласие на секс и внезапный уход, Джулиано оставался для неё самым близким другом, тем, кому она доверяла больше всего и кому не боялась открыть потаённые глубины своей души во всей её беззащитности.