Сексуальная жизнь наших предков - [86]

Я предложила: если родится дочь, давай назовём её Клориндой. Он даже в лице переменился: «Ни за что! Только не это несчастливое, проклятое имя! Да и Танкреди не сможет этого принять».

Помню, я где-то услышала, что когда один из близнецов умирает, это накладывает отпечаток и на другого, словно они были единым существом, отныне разрезанным пополам. Впрочем, возможно, что это справедливо, только когда речь идёт о двух мальчиках или двух девочках. А мне не терпится наконец-то увидеть пасынка.

Гувернантка пишет Гаддо каждые три дня, сообщая ему новости о здоровье сына. Танкреди снова заговорил, на несколько часов встал с кровати, начал выходить в сад, но пока не хочет никого видеть, кроме того немецкого врача, и тётю не навещает, а когда та сама приходит к нему, даже рта не открывает. Голова у него ещё перевязана, но синяки и ссадины на лице постепенно проходят.

Гаддо буквально сгорает от нетерпения, никак не может дождаться, пока эти двое отправятся в путь. Я сказала ему: «Когда твой сын освоится здесь, мы отправим гувернантку назад. Я заменю ему мать, а в прислуге у нас недостатка нет».

«Мы не станем разлучать его с Армеллиной, – ответил муж. – Он потерял сестру, не хочешь же ты, чтобы он лишился единственной оставшейся в живых женщины, к которой был привязан?»

Армеллина! Какое странное, старомодное имя! Должно быть, старуха с бородавкой на подбородке. Ладно, отошлю её на кухню, пусть помогает кухарке.

Прошло три месяца. Мой живот растёт. Растут и долги отца, но Гаддо платит без единого звука.

Донора, 7 июня 1909 года

Свояченица Малинверни пишет, что мальчик полностью выздоровел. Врач сказал, он готов к переезду, и выставил гувернантке чудовищный счёт, который та немедленно оплатила, сообщив об этом хозяину, только когда дело уже было сделано. Не понимаю, почему мой муж даёт ей такую свободу. Я заказала благодарственную мессу, а Гаддо подарил мне жемчужное ожерелье, не попросив ничего взамен. Он послал во Флоренцию денег на переезд и на новую одежду, обувь и белье для мальчика, а гувернантке приказал раздать старое бедным: в дорожном бауле Танкреди не должно быть ни единой булавки, которая напоминала бы ему о прошлом.

Донора, 30 июня 1909 года

Итак, он наконец приехал. Одет как с картинки. Очень странный молодой человек. Точнее, оба они, он и гувернантка, – странная пара. Армеллина, оказывается, вовсе не старуха с бородавкой, а почти моя ровесница: когда Гаддо доверил ей близнецов, она, наверное, сама была ещё подростком. Крестьянского типа: высокая, крепкая, с толстой чёрной косой, обёрнутой вокруг головы – неплохо выглядит для деревенщины. В поездку надела светло-серое пальто с пелериной и шляпку с вуалью, словно она синьора, а не служанка. И дорожный баул у неё такой же большой, как у хозяйского сына. Бьюсь об заклад, вся одежда тоже с иголочки, и оплачена из денег Гаддо. Войдя в дом, она, вместо того чтобы, опустив голову, склониться в почтительном реверансе, протянула мне руку, как равной, глядя прямо в глаза. Похоже, Гаддо и Малинверни привили ей дурные манеры. Ну, здесь с неё быстро собьют спесь.

Мальчик, словно приклеившись к ней, уставился на мыски своих лакированных туфель и за всё время разговора не поднял глаз. Гаддо говорит, он сильно вырос, но мне кажется невысоким для своего возраста, худощавым и бледным, с тонкой шеей и оттопыренными ушами, прозрачными, как у младенца, а голос ещё совсем детский. Трудно понять, какого цвета у него глаза, я так и не смогла поймать его взгляд, а когда попыталась поцеловать, он покраснел и отпрянул. Похоже, мой большой живот произвёл на него отталкивающее впечатление, но тут уж придётся привыкнуть. Он боится темноты, по ночам всегда оставляет лампу на столе и требует, чтобы гувернантка спала в соседней комнате. Так что я не смогу отправить Армеллину вниз, к остальным слугам.

Гаддо просит меня быть терпеливой: Танкреди ещё не отошёл от потрясения, и нам придётся с этим мириться. Но он уже записал сына в гимназию и нанял репетитора по латыни и греческому, чтобы тот помог с домашними заданиями, потому что мальчик сильно отстал от одноклассников.

Ещё он сказал, что я не должна давать Армеллине поручений: она не моя служанка, и подчиняется только ему и Танкреди. Мне, впрочем, кажется, что это она ими командует: они никогда ей не возражают, всегда спрашивают её мнение и обращаются с ней, как со знатной синьорой. А на меня она смотрит с вызовом. Ненавижу! Нужно убедить Гаддо её уволить.

Донора, 29 ноября 1909 года

Мой сын родился на десять дней позже, чем предсказывала акушерка. Он огромный и тяжёлый, никак не мог выйти наружу. Это адские страдания, я вопила и вопила без передышки. Никогда не думала, что могу так долго и громко орать: крики были слышны по всему дому. Роды оказались настоящей пыткой, и длилась она два с половиной дня. Со мной сидели Тоска, повитуха, кухарка, у которой шестеро детей, и младшая горничная. Они пытались мне помочь, но, по словам повитухи, первые роды всегда самые трудные. Я звала Гаддо, молила его позаботиться о ребёнке, потому что чувствовала, что умираю, просила прощения за то, что оставляю его дважды вдовцом. Наконец я лишилась чувств, и боль ненадолго отступила. Но женщины стали хлопать меня по щекам, брызгать в лицо холодной водой, и я снова очнулась. Пришёл мой отец, сказал, чтобы я перестала шуметь. Что во мне не так, как у других женщин? Мы все родились одним и тем же образом.